Часть десятая (Хануман во дворце Раваны)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:
В  кристаллах  и перлах  помост красоты несказанной.

На ножках литых золотых и точенных из кости
Роскошные ложа стояли на этом помосте.

Меж  ними,  с  владыкою  звезд  огнеблещущим  схоже,
Под пологом белым — одно златостланное ложе,

В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,
Овеяно дымом курений душистых и пряных.

Незримая челядь над ложем златым колыхала
Из яковых белых пушистых хвостов опахала.

Как  туч грозовых  воплощенье,  прекрасен и  страшен,
На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,

Как  облако  в  блеске  зарниц,  на  коврах  распростертый,
Лежал Красноглазый, душистым сандалом натертый.

На Мандару-гору, где высятся чудные рощи,
Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,

Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,
Для  демониц  мужелюбивых — кумир   сладострастный.

Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,
Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.

Взобрался  па  лестницу  вмиг,   несмотря  на геройство,
Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.

Оттуда следил за властителем взор обезьяны,
И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,

Слоном-ярупом, что, устав от неистовства течки,
Пахучей громадиной спать завалился у речки.

Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!
На толстых руках золотые блистали браслеты.

От острых клыков Аираваты виднелись увечья,
Стрелой громовою разодраны были предплечья,

И диском Хранителя Мира изранены тоже,
Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.

Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный  кулак  был  округлостью  схож  с  булавою,

Округлостью   схож  с   головою  слоновьей  кулак  был.
На  ногте  большого  перста — благоденствия  знак  был.

На  царственном ложе,  примяв  златоткань,  величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили, и, брызжа огнями,
Искрились  на  пальцах несчетные  перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Был с Мандару-гору, а руки — два горных отрога,

Дыханье  правителя ракшасов пахло пуннагой,
Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —
Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.

Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.
На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,

Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала,
Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.

И, царственно-желтым покровом повит, на постели,
Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,
На   отмели   спящий,   сравнился   бы   с   Ланки   владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хапуман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная вина лежала бок о бок с красоткой,
Похожей  па  солнечный  лотос,  плывущий  за  лодкой.

Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой  бубен  другая  к  прекрасным  грудям  прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось, танцовщица с блещущей золотом кожей
Не   с   флейтой,   а   с   милым   своим   возлежала   на   ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула   своим   обольстительным  станом  к  цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два  златокованых  кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши,— как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы.

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных
И собственным блеском сиянье чертога удвоив.

Мандодари — звали владычицу здешних покоев.
Была золотисто-смугла и притом белолица,

И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой  хвост  ловил,  предавшись  ликованью,
Выказывал природу обезьянью.

Тем не менее хитроумный Хануман, принявший было главную супругу Раваны за Ситу, быстро убедился в своей ошибке: разве могла бы царевна Видехи, — олицетворение любви и верности, — возлежать на ложе в опочивальне своего похитителя? Она предпочла бы лишить себя жизни!