Гайавата и Мише-Нама

  По заливу Гитчи-Гюми, 
Светлых вод Большого Моря, 
С длинной удочкой из кедра, 
Из коры крученой кедра, 
На березовой пироге 
Плыл отважный Гайавата.
  Сквозь слюду прозрачной влаги 
Видел он, как ходят рыбы 
Глубоко под дном пироги; 
Как резвится окунь, Сава, 
Словно солнца луч, сияя; 
Как лежит на дне песчаном 
Шогаши, омар ленивый, 
Словно дремлющий тарантул.
  На корме сел Гайавата 
С длинной удочкой из кедра; 
Точно веточки цикуты, 
Колебал прохладный ветер 
Перья в косах Гайаваты. 
На носу его пироги 
Села белка, Аджидомо; 
Точно травку луговую, 
Раздувал прохладный ветер 
Мех на шубке Аджидомо.

Мише-Нама

  На песчаном дне на белом 
Дремлет мощный Мише-Нама, 
Царь всех рыб, осетр тяжелый, 
Раскрывает жабры тихо, 
Тихо водит плавниками 
И хвостом песок взметает.
В боевом вооруженье, -
Под щитами костяными
На плечах, на лбу широком,
В боевых нарядных красках -
Голубых, пурпурных, желтых, -
Он лежит на дне песчаном;
И над ним-то Гайавата
Стал в березовой пироге
С длинной удочкой из кедра.
  "Встань, возьми мою приманку! - 
Крикнул в воду Гайавата. - 
Встань со дна, о Мише-Нама, 
Подымись к моей пироге, 
Выходи на состязанье!" 
В глубину прозрачной влаги 
Он лесу свою забросил, 
Долго ждал ответа Намы, 
Тщетно ждал ответа Намы 
И кричал ему все громче: 
"Встань, царь рыб, возьми приманку!"

На приманку поймал

  Не ответил Мише-Нама. 
Важно, медленно махая 
Плавниками, он спокойно 
Вверх смотрел, на Гайавату, 
Долго слушал без вниманья 
Крик его нетерпеливый, 
Наконец сказал Кенозе, 
Жадной щуке, Маскенозе: 
"Встань, воспользуйся приманкой, 
Оборви лесу нахала!"
  В сильных пальцах Гайаваты 
Сразу удочка согнулась; 
Он рванул ее так сильно, 
Что пирога дыбом встала, 
Поднялася над водою, 
Словно белый ствол березы 
С резвой белкой на вершине.
  Но когда пред Гайаватой 
На волнах затрепетала, 
Приближаясь, Маскеноза, - 
Гневом вспыхнул Гайавата 
И воскликнул: "Иза, иза! - 
Стыд тебе, о Маскеноза!
Ты лишь щука, ты не Нама, 
Не тебе я кинул вызов!"
  Со стыдом на дно вернулась, 
Опустилась Маскеноза; 
А могучий Мише-Нама 
Обратился к Угудвошу, 
Неуклюжему Самглаву: 
"Встань, воспользуйся приманкой, 
Оборви лесу нахала!"
  Словно белый, полный месяц, 
Встал, качаясь и сверкая, 
Угудвош, Самглав тяжелый, 
И, схватив лесу, так сильно 
Закружился вместе с нею, 
Что вверху, в водовороте 
Завертелася пирога. 
Волны, с плеском разбегаясь, 
По всему пошли заливу, 
А с песчаных белых мелей, 
С отдаленного прибрежья 
Закивали, зашумели 
Тростники и длинный шпажник.

Чайка

  Но когда пред Гайаватой 
Из воды поднялся белый 
И тяжелый круг Самглава, 
Громко крикнул Гайавата: 
"Иза, иза! - стыд Самглаву! 
Угудвош ты, а не Нама, 
Не тебе я кинул вызов!"
  Тихо вниз пошел, качаясь 
И блестя, как полный месяц, 
Угудвош прозрачно-белый, 
И опять могучий Нама 
Услыхал нетерпеливый, 
Дерзкий вызов, прозвучавший 
По всему Большому Морю.
  Сам тогда он с дна поднялся, 
Весь дрожа от дикой злобы, 
Боевой блистая краской 
И доспехами бряцая, 
Быстро прыгнул он к пироге, 
Быстро выскочил всем телом 
На сверкающую воду 
И своей гигантской пастью 
Поглотил в одно мгновенье 
Гайавату и пирогу.
  Как бревно по водопаду, 
По широким, черным волнам, 
Как в глубокую пещеру, 
Соскользнула в пасть пирога. 
Но, очнувшись в полном мраке, 
Безнадежно оглянувшись, 
Вдруг наткнулся Гайавата 
На большое сердце Намы: 
Тяжело оно стучало 
И дрожало в этом мраке.
  И во гневе мощной дланью 
Стиснул сердце Гайавата, 
Стиснул так, что Мише-Нама 
Всеми фибрами затрясся, 
Зашумел водой, забился, 
Ослабел, ошеломленный 
Нестерпимой болью в сердце.
  Поперек тогда поставил
Легкий челн свой Гайавата,
Чтоб из чрева Мише-Намы,
В суматохе и тревоге,
Не упасть и не погибнуть.
Рядом белка, Аджидомо,
Резво прыгала, болтала,
Помогала Гайавате 
И трудилась с ним все время. 
  И сказал ей Гайавата:
"О мой маленький товарищ!
Храбро ты со мной трудилась, 
Так прими же Аджидомо,
Благодарность Гайаваты
И то имя, что сказал я: 
Этим именем все дети 
Будут звать тебя отныне!" 
  И опять забился Нама, 
Заметался, задыхаясь, 
И потом затих - и волны 
Понесли его к прибрежью. 
И когда под Гайаватой 
Зашуршал прибрежный щебень, 
Понял он, что Мише-Нама,
Бездыханный, неподвижный, 
Принесен волной к прибрежью.
  Тут бессвязный крик и вопли 
Услыхал он над собою, 
Услыхал шум длинных крыльев, 
Переполнивший весь воздух, 
Увидал полоску света 
Меж широких ребер Намы 
И Кайошк, крикливых чаек, 
Что блестящими глазами 
На него смотрели зорко 
И друг другу говорили: 
"Это брат наш, Гайавата!" 
  И в восторге Гайавата 
Крикнул им, как из пещеры: 
"О Кайошк, морские чайки, 
Братья, сестры Гайаваты! 
Умертвил я Мише-Наму, - 
Помогите же мне выйти 
Поскорее на свободу,
Рвите клювами, когтями 
Бок широкий Мише-Намы, 
И отныне и вовеки 
Прославлять вас будут люди, 
Называть, как я вас назвал!"
  Дикой, шумной стаей чайки 
Принялися за работу, 
Быстро щели проклевали 
Меж широких ребер Намы, 
И от смерти в чреве Намы, 
От погибели, от плена, 
От могилы под водою 
Был избавлен Гайавата.
  Возле самого вигвама 
Стал на берег Гайавата; 
Тотчас кликнул он Нокомис, 
Вызвал старую Нокомис 
Посмотреть на Мише-Наму:
Мертвый он лежал у моря, 
И его клевали чайки.
  "Умертвил я Мише-Наму, 
Победил его! - сказал он. - 
Вон над ним уж вьются чайке. 
То друзья мои, Нокомис! 
Не гони их прочь, не трогай: 
Я от смерти в чреве Намы 
Был сейчас избавлен ими.
Пусть они свой пир окончат, 
Пусть зобы наполнят пищей; 
А когда, с заходом солнца, 
Улетят они на гнезда, 
Принеси котлы и чаши, 
Заготовь к зиме нам жиру".
  И Нокомис до заката 
Просидела на прибрежье. 
Вот и месяц, солнце ночи, 
Встал над тихою водою, 
Вот и чайки с шумным криком, 
Кончив пир свой, поднялися, 
Полетели к отдаленным 
Островам на Гитчи-Гюми, 
И сквозь зарево заката 
Долго их мелькали крылья.
  Мирным сном спал Гайавата; 
А Нокомис терпеливо 
Принялася за работу 
И трудилась в лунном свете 
До зари, пока не стало 
Небо красным на востоке. 
А когда сменило солнце 
Бледный месяц, - с отдаленных 
Островов на Гитчи-Гюми 
Воротились стаи чаек, 
С криком кинулись на пищу.
 Трое суток, чередуясь 
С престарелою Нокомис, 
Чайки жир срывали с Намы. 
Наконец меж голых ребер 
Волны начали плескаться,
Чайки скрылись, улетели, 
И остались на прибрежье 
Только кости Мише-Намы.