[ХАНУМАН НАХОДИТ СИТУ] (Часть 15)

 Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой, 
 Священную рощу оглядывал в поисках Ситы. 

 Любуясь обширным пространством с высокого древа, 
 Он думал - не здесь ли находится пленная дева? 

 А роща, подобная Индры небесному саду, 
 Божественно благоухая, дарила прохладу. 

 Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы. 
 Животные в чаще резвились и певчие птицы. 

 Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье, 
 А слух услаждало приятное кокиля пенье. 

 На водных просторах цветы в изобилии были, 
 Там золото лотосов, белые лилии были. 

 Соседством своим водоемов красоты умножа, 
 Таились поблизости гроты и дивные ложа. 

 Как солнца восход, полыхали багряные кущи, 
 Но не было древа прекрасней ашоки цветущей. 

 Горящая роща и жаркие рдяные кисти 
 От птиц огнекрылых казались еще пламенистей. 

 И ветви ашок, утоляющих мира печали, 
 Обильно цветами усеяны, блеск излучали. 

 Оранжевое попугаево дерево яро 
 Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара. 

 Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой, 
 Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой. 

 Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями, 
 Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями. 

 И сотни деревьев увенчаны были цветами, 
 Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами. 

 Священная роща казалась вторым небосводом, 
 А дивных цветов изобилье - светил хороводом. 

 И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре, 
 Но пять океанов безбрежных имеется в мире! 

 Зеленая ширь - океан, а цветов мириады - 
 Его жемчугов и кораллов бесценные клады!» 

 Сродни Гималаям - своей красотой и величьем, 
 Полна голосами животных и щебетом птичьим, 

 Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору, 
 Обильем деревьев, цветущих во всякую пору, 

 Священная роща сулила восторг и отраду. 
 Там белого храма увидел храбрец колоннаду. 

 И тысячестолпный, незримый до этого часа, 
 В очах заблистал белоснежной горою Кайласа. 

 Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье, 
 И храм пребывал с высотою небесной в слиянье. 

 Но горестный вид красоты, облаченной в отрепья, 
 Открылся среди несказанного великолепья. 

 Краса луноликая, в платье изорванном, грязном, 
 Владыкою вверена стражницам зверообразным, 

 Обличьем печальным светила едва различимо, 
 Как пламя, повитое плотной завесою дыма. 

 Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений, 
 А желтое платье, лишенное всех украшений, 

 Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных, 
 И царственный стан исхудал от рыданий надрывных. 

 Сиянье, подобное Рохини слабому свету, 
 Когда золотую преследует злобная Кету, 

 Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы, 
 И демониц мерзких ее устрашали угрозы. 

 Она трепетала в предвиденье гибели скорой, - 
 Как лань молодая, собачьей гонимая сворой. 

 Начало берущие у обольстительной шеи, 
 На бедрах покоились косы, как черные змеи. 

 Была эта дева подобна земному простору, 
 Что синью лесов опоясан в дождливую пору. 

 Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью, 
 Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью. 

 Сподвижник великого Рамы судил не по платью: 
 Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью, 

 В красавице, счастья достойной, но горем убитой. 
 И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой: 

 «Осанки такой не знавали ни боги, ни люди. 
 Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди! 

 Она, как богиня, что блеск излучает всевластный, 
 Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны. 

 Черты и приметы ее сопоставил мой разум: 
 Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!» 

 А Сита меж тем - тонкостанная Рамы супруга, 
 Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, - 

 Усевшись на землю, казалась отшельницей юной, 
 Ей скорби завеса туманила лик златолунный. 

 И образ ее, омраченный безмерным страданьем, 
 С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем. 

 Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве, 
 Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и 
                                            препятствий, 

 Как дымное пламя и в прах превращенное злато, 
 Как робкой надежды крушенье и веры утрата, 

 Как смутная тень клеветой опороченной славы. 
 И царская дочь опасалась чудовищ оравы. 

 Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве 
 Кидала, оперы ища, и вздыхала в расстройстве. 

 Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой, 
 Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый. 

 Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью, 
 Ее распознал, как реченье с утраченной связью: 

 «Два-три из описанных Рамой искусных изделий - 
 И только! - остались блистать у царевны на теле. 

 Усыпанные жемчугами я вижу браслеты, 
 Швадамштру и серьги, что в уши по-прежнему вдеты. 

 Они потемнели, испорчены долгим ношеньем, 
 Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям: 

 Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья 
 Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья. 

 С отливом златым покрывало, что было на деве, 
 Нашли обезьяны лесные висящим на древе, 

 А платье, хоть великолепьем и славилось прежде, 
 Но стало отрепьем, подобно обычной одежде. 

 Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей, 
 Отменной красой со своим повелителем схожей. 

 Четыре мученья он терпит - на то есть причина. 
 Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина, 

 К беспомощной - жалость, а если утратил супругу, 
 Тобою печаль овладеет, подобно недугу. 

 Коль скоро с желанной расстался - любовью ты мучим. 
 Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»