[ХАНУМАН ВО ДВОРЦЕ РАВАНЫ] (Часть 10)

 Небесное чудо увидела вдруг обезьяна: 
 В кристаллах и перлах помост красоты несказанной. 

 На ножках литых золотых и точеных из кости 
 Роскошные ложа стояли на этом помосте. 

 Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже, 
 Под пологом белым - одно златостланное ложе, 

 В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных, 
 Овеяно дымом курений душистых и пряных. 

 Незримая челядь над ложем златым колыхала 
 Из яковых белых пушистых хвостов опахала. 

 Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен, 
 На ложе, одет в серебро и серьгами украшен, 

 Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый, 
 Лежал Красноглазый, душистым сандалом натертый. 

 На Мандару-гору, где высятся чудные рощи, 
 Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи, 

 Для ракшасов мужеобразных - радетель всевластный, 
 Для демониц мужелюбивых - кумир сладострастный. 

 Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим, 
 Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим. 

 Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство, 
 Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство. 

 Оттуда следил за властителем взор обезьяны, 
 И тигром свирепым казался ей Равана пьяный, 

 Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки, 
 Пахучей громадиной спать завалился у речки. 

 Не руки узрел Хануман - Громовержца приметы! 
 На толстых руках золотые блистали браслеты. 

 От острых клыков Айраваты виднелись увечья, 
 Стрелой громовою разодраны были предплечья, 

 И диском Хранителя Мира изранены тоже, 
 Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей. 

 Разодраны были предплечья стрелой громовою. 
 Огромный кулак был округлостью схож с булавою, 

 Округлостью схож с головою слоновьей кулак был. 
 На ногте большого перста - благоденствия знак был. 

 На царственном ложе, примяв златоткань, величаво 
 Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый. 

 Сандалом ее умастили и, брызжа огнями, 
 Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями. 

 Прекрасные женщины холили Раваны руки, 
 Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки. 

 Кровавым сандалом натертых, атласных от неги, 
 Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге, 

 Узред Хануман. Исполинский владетель чертога 
 Без с Мандару-гору, а руки - два горных отрога. 

 Дыханье правителя ракшасов пахло паннагой, 
 Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой, 

 Но взор устрашало разверстого зева зиянье. 
 С макушки свалился венец, изливая сиянье, - 

 Венец огнезарный с каменьями и жемчугами. 
 Алмазные серьги сверкали, свисая кругами. 

 На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала, 
 Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала. 

 Сорочка сползла и рубцы оголила на теле. 
 И, царственно-желтым покровом повит, на постели, 

 Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс, 
 Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь. 

 И слон, омываемый водами Ганги великой, 
 На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой. 

 Его озаряли златые светильни четыре, 
 Как молнии - грозную тучу в темнеющей шири. 

 В ногах у владыки, усталого от возлияний, 
 Пленительных женщин увидел вожак обезьяний. 

 И демонов женолюбивый единодержавец, 
 Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц. 

 В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи, 
 Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье. 

 В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах, 
 В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых. 

 И царский дворец показался ему небосводом, 
 Что в ясную полночь блистает светил хороводом. 

 Плясунья уснувшая, полное неги движенье 
 Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье. 

 Древесная вина лежала бок о бок с красоткой, 
 Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой. 

 Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно 
 Ребенка баюкая или лаская любовно. 

 Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала, 
 Как будто любовника в сладостном сне обнимала. 

 Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей 
 Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе. 

 С похмелья уснувшая дева движеньем усталым 
 Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам. 

 Другая спала, освеженная чашей хмельною, 
 Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною. 

 Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка, 
 Красавицу сон одолел - опьяненью уступка! 

 Иной луноликой - прекрасные бедра подруги 
 Во сне изголовьем служили, округлы, упруги. 

 Уснув, музыкантши, - как будто пред ними любимый, - 
 Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы. 

 И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба, 
 Одно бесподобное ложе стояло особо. 

 Красы небывалой и нежного телосложенья 
 Царица на нем возлежала среди окруженья, 

 Бесценным убором своим из камней самоцветных, 
 Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных 

 И собственным блеском сиянье чертога удвоив. 
 Мандодари - звали владычицу здешних покоев. 

 Была золотисто-смугла и притом белолица, 
 И маленький круглый живот открывала царица. 

 Сверх меры желанна была эта Ланки жилица! 
 «Я Ситу нашел!» - про себя Хануман сильнорукий 
 Помыслил - и ну обезьяньи выкидывать штуки.
 
 На столп влезал, с вершины к основанью 
 Съезжал, визжал, несообразно званью, 
 Свой хвост ловил, предавшись ликованью, 
 Выказывал природу обезьянью. 

Хануман, поначалу приняв за Ситу главную супругу Раваны Мандодари, поразмыслил и убедился в своей ошибке: верная, любящая Сита не могла находиться в опочивальне Раваны. Она, скорее, лишила бы себя жизни.

Продолжая поиски, сын Ветра забрел в трапезную повелителя ракшасов.