КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. КИШКИНДХА

[НА ОЗЕРЕ ПАМПА] (Часть 1)

 Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной 
 Воде созерцая, заплакал царевич печальный. 

 Но зрелище это наполнило душу сияньем, 
 И был он охвачен лукавого Камы влияньем. 

 И слово такое Сумитры достойному сыну 
 Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину, 

 На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой 
 Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый! 

 Походят, окраской затейливой радуя взоры, 
 Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы. 

 Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата 
 И грусть моя слита с печалями Бхараты брата, 

 Деревьев лесных пестротой над кристальною синью, 
 Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью. 

 Гнездится на озере Пампа плавучая птица, 
 Олень прибегает, змея приползает напиться. 

 Там диким животным раздолье, и стелется чудно 
 Цветистый ковер лепестков по траве изумрудной. 

 Деревья, в тенетах цветущих лиан по макушки, 
 Навьючены грузом цветочным, стоят на опушке. 

 Пленителен благоухающий месяц влюбленных 
 С обильем душистых цветов и плодов благовонных! 

 Как сонм облаков, разразившихся ливнем цветочным, 
 Деревья долину осыпали цветом непрочным. 

 Бог ветра колышет ветвями, играя цветками, 
 Соцветьями и облетающими лепестками. 

 Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный, 
 Деревья даруют нам дождь лепестков ароматный. 

 И ветру, цветистым покровом устлавшему долы, 
 В лесах отзываясь, жужжат медоносные пчелы. 

 И кокиля пенью внимая (он - Камы посланец!), 
 Деревья от ветра ущелий пускаются в танец. 

 Их ветер качает и цепко перстами хватает, 
 Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает. 

 Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом, 
 Он сладкое отдохновенье приносит усталым. 

 Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины, 
 Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный. 

 Высоко вздымая цветущих деревьев макушки, 
 Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки. 

 Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих, 
 Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих. 

 Как люди, одетые в царственно-желтые платья, 
 Деревья бобовые - в золоте сплошь, без изъятья. 

 Названье дождя золотого дано карникарам, 
 Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым. 

 О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре 
 На душу мою навевают не радость, а горе. 

 И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем 
 Я мучим, по также и бога любви самовластьем. 

 Влюбленный датьюха, что свищет вблизи водопада - 
 Услада для слуха, царевич, а сердце не радо! 

 Из чащи цветущей доносится щебет и шорох. 
 Как сладостна разноголосица птиц разнопёрых! 

 Порхают они по деревьям, кустам и лианам. 
 Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным. 

 Не молкнет ликующий сорокопут, и датьюха, 
 И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо. 

 В оранжево-рдяных соцветьях, пылает ашока 
 И пламень любовный во мне разжигает жестоко. 

 Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный. 
 Его языки - темно-красные эти бутоны. 

 О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы, 
 Чья речь сладкозвучна, овеяны пегой ресницы. 

 Без той дивногласной, с кудрей шелковистой завесой, 
 Без той, сопричастной весеннему празднику леса. 

 Я в месяце мадху любуюсь на пляски павлиньи, 
 От ветра лесного невольно впадая в унынье. 

 Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут. 
 Глазки оперенья сквозными кристаллами блещут. 

 Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво. 
 В любовном томленье за пляшущим следует пава. 

 Ликуя, раскинули крылья павлины-танцоры. 
 Им служат приютом лесные долины и горы. 

 О Лакшмана, участь моя им сдается забавой. 
 Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой! 

 И трепетно ждут приближения самок павлиньих 
 Красавцы с хвостами в глазках золотистых и синих. 

 О Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья 
 На душу мою навевает печаль и смятенье. 

 Как пава - в павлине, во мне бы искала утехи, 
 Любовью пылая, прекрасная дева Видехи. 

 Усыпаны ветви горящими, как самоцветы, 
 Соцветьями, но не сулят мне плодов пустоцветы! 

 Без пользы они опадут, и осыплются пчелы 
 С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы. 

 Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно 
 Пернатых певцов переливы звучат и колена. 

 Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью, 
 Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью. 

 Цветет беспечально ашока, но дивное свойство 
 Священного древа меня повергает в расе тройство. 

 Цветущие манго подобны мужам, поглощенным 
 Любовной игрой, благовонной смолой умащенным. 

 Стекаются слуги Куберы в лесные долины, - 
 Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной. 

 И лилии «налина» благоуханные блещут 
 На озере Пампа, где волны прозрачные плещут. 

 Везде в изобилии гуси и утки рябые, 
 И влагу кристальную лилии пьют голубые. 

 Над светлыми водами лотосы дышат покоем. 
 На глади озерной, как солнце, блистающим слоем 
 Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем. 

 К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи 
 Стада устремляются, жажде ища утоленья. 

 Приют чакравак златопёрых, оно, посредине 
 Лесами поросшего края, блестит в котловине. 

 Подернута рябью от ветра внезапных усилий, 
 Колышет вода белоснежные чашечки лилий. 

 Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны! 
 Глаза у нее словно лотосы, голос напевный. 

 И горе тому, кто терзается думой всечасной 
 Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной! 

 О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно, 
 Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно. 

 Теперь досаждает мне блеском своим неуместным 
 Все то, что от близости Ситы казалось прелестным. 

 Сомкнувшийся лотос на яблоко Ситы глазное 
 Походит округлостью нежной и голубизною. 

 Порывистым ветром тычинки душистые сбиты. 
 Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы! 

 Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей, 
 Какие деревья стоят над озерною чашей! 

 Вокруг - обвиваются полные неги лианы, 
 Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны. 

 Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада, 
 Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда! 

 Роскошные эти цветы, уступая желанью 
 Вползающих пчел, награждают их сладостной данью. 

 Застелены горные склоны цветочным покровом, 
 Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым. 

 Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью, 
 Обязана этим земля лепестков опаданью. 

 Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь, 
 Деревья лесные, природе своей повинуясь. 

 В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя 
 Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя. 

 Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица! 
 С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться. 

 Часы проводя без помехи в любовных забавах, 
 Царевну Видехи ласкать в усладительных травах. 

 Лесные, обильно цветущие ветви нависли, 
 Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли. 

 На озере Пампа гнездятся казарки и цапли. 
 На лотосах свежих искрятся прозрачные капли. 

 О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье 
 Пасется у озера Пампа, где слышится пенье 
 Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье! 

 Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке! 
 Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки. 

 Мне смуглую деву с глазами испуганной лани 
 Напомнили самки оленьи на светлой поляне. 

 Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я? 
 Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья! 

 Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату. 
 Один возвращайся к достойному Бхарате, брату». 

 Расплакался горько царевич, исполненный блеска, 
 Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско: 

 «Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет. 
 У сильного духом рассудок вовек не скудеет. 

 О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья. 
 Мы Джанаки дочь обретем, - лишь достало бы рвенья! 

 Прославленный духа величьем и твердостью воли, 
 Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!» 

 Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил, 
 Что полон отваги царевич и разумом светел.

С вершины горы, своего прибежища, царь обезьян Сугрива замечает Раму и Лакшману. Он думает, что это воины его коварного брата Валика, который послал их препроводить Сугриву в царство смерти. Он призывает друга и советника своего Ханумана и просит разведать, кто эти люди.

Сын обезьяны и бога ветра Вайю, Хануман унаследовал от отца спо­собность принимать любое обличье и летать по воздуху.

Хануман оборачивается подвижником и плавно слетает с горы в до­лину. Братьям нравится приветливый и учтивый Хануман. Они расска­зывают ему о себе.

Мудрый советник Сугривы приглашает братьев взойти на вершину горы. Именно Сугрива, по его словам, в союзе с доблестным Рамой отыщет прелестную Ситу и поможет одолеть свирепого Равану.

Рама утешает Сугриву. Барельеф из храма Бафуон (Ангкор-Ват). Камбоджа, XI в.

Сугрива с почестями встречает братьев. Выслушав их печальную по­весть, он рассказывает, как Валин лишил его царства, а потом захотел от­нять и жизнь, так что он вместе с четырьмя своими верными товарищами принужден был бежать из Кишкиндхи и укрыться на пустынной горе. Он умоляет Раму и Лакшману помочь ему избавиться от угрозы смерти, помочь убить Валина и вернуть утраченное царство. Рама, в свой черед, просит Сугриву оказать ему помощь в поисках Ситы и в войне с предво­дителем ракшасов. Так возникает великий союз между лучшим из людей и царем обезьян.

Друзья идут к столице обезьяньего царства Кишкидхе. Рама и Лакш­мана прячутся в лесу, Сугрива вызывает Валина. Начинается жестокая битва. Рама, не замечаемый Валином, кружит среди лесных зарослей вблизи сражения. Но братья очень похожи друг на друга, а пыль от битвы так густа, что Рама опасается выстрелить, чтобы не попасть в Сугриву. Валин побеждает брата и возвращается во дворец...

Битва Сугривы и Валина. Барельеф из храма Лоро Джонгрант Ява, IX в.

Рама и Лакшмана находят Сугриву, омывают его раны, утешают его.

Сугрива по просьбе Рамы надевает цветочную плетеницу - ради от­личия от брата - и выбывает Валина на новый бой. Валин вновь одоле­вает Сугриву, но Рама выбирает мгновенье: его стрела поражает Валина в самое сердце. Умирающий царь говорит: «Я многажды бился с тобой, Сугрива, но ни разу не отнимал жизни. Ты же поступил вдвойне дурно: поспешил отправить меня в царство Ямы, да при этом призвал на помощь Раму. Прежде я был наслышан о благородстве и доброте сыновей Дашаратхи. Теперь я знаю, что это ложь! Царевич Кошалы убил меня из засады, когда я честно сражался с братом».

Рама, сражающий Валина. Барельеф из храма Лоро Джонгрант Ява, IX в.

Рама говорит, что Валин первым преступил закон, ибо, не спросив разрешения Бхараты, который владеет всеми здешними землями, изгнал Сугриву из Кишкиндхи и отнял у него дом и жену. «Ты первый поступил дурно и тем навлек на себя гибель! Кроме того: ты - всего-навсего обезь­яна, а я человек, и я вправе сколько угодно охотиться на обезьян, стре­ляя в них из засады!»

Кишкиндха охвачена скорбью. Плачет жена Валина, луноликая Тара, плачет его сын Ангада... Сугрива печален, его мучают угрызения со­вести. «Я избавлюсь от них, - говорит он Раме, - лишь взойдя вместе с братом на погребальный костер». - «Никто не властен, - отвечает ему Рама, - над великим Временем-Судьбой, и оно само не ведает своего тече­ния. Валин обрел заслуженное им в этой жизни, а быть может, - и в пре­дыдущих рождениях; он пал на поле битвы, как доблестный муж и, несо­мненно, достигнет неба...»

Хануман просит Раму и Лакшману войти в город и возвести Сугриву на царский престол. Они отказываются: они дали обет Дашаратхе не пе­реступать городских пределов, пока не минует четырнадцать лет изгнания.

Рама и Лакшмана. Деталь фронтона храма Бантеай Среи. Камбоджа, X в.

Божественный царевич Кошалы и мужественный, верный Лакшмана удаляются в горную пещеру, ибо наступает пора дождей.