"Дневник путешествия из Тоса в столицу" (Фрагменты)

Ки-но Цураюки

Прежде, если верить молве, писание дневников (ведь так они именуются?) было делом мужчин, теперь на это отважилась женщина.

В некоем году, в двадцать первый день последней луны года в час Пса мы покинули дом.

Вот и первая запись.

Один человек, прослужив правителем четыре... нет, почти пять лет и завершив все, что надлежало ему по должности, получил от преемника своего разрешительные бумаги, оставил дом, где жил он, да и выехал к пристани, чтобы взойти на корабль.

Знакомые и незнакомцы провожали его.

Самые же близкие, годами преданно служившие ему, опечаленные скорой разлукой, день напролет провели в заботах и суетливых сборах, хватались то за одно, то за другое... Ночь настала среди общего шума.

В двадцать второй день смиренно молим богов и Будду о спокойной дороге до Идзуми.

Ехать нам предстоит морем, а Фудзивара Токидзанэ устроил прощальное пированье, одарил подарками и прочее - словом, "направил на путь коней наших". Но направил он на путь скорей нас самих: все от господ и до слуг выпили лишку, и вот странность - море соленое, а шутки-то на берегу попахивали несвежей рыбешкой.

Двадцать третий день. Здесь живет некто Ясунори из рода Яги. Не связанный с губернаторством ни службою, никакими иными делами. Так вот он посетил нас и по-старинному красиво и чинно "направил на путь коней наших". Быть может, не столь уж дурно было правление, если... Впрочем, иные и глаз не кажут: "Что он для нас теперь?!" Таковы здешние обитатели. А Ясунори, человек настоящего сердца, не погнушался прийти! Похвала моя отнюдь не из-за его подарков.

Двадцать четвертый день. Здешний настоятель также изволил "наставить на путь коней наших". Господа, слуги, все, кто там был, - даже малые дети, - упились до чертиков. Те, что прежде простого знака "один" начертить не умели, нынче отважно выписывали ногами мудреные письмена.

Двадцать пятый день. Из резиденции нового правителя - письмо с приглашением пожаловать к нему. Зовут - идем.

Весь день и всю ночь предавались веселью, самому изысканному.

Двадцать шестой день. Шумно пируем в усадьбе правителя. Нас угощают радушно. Хозяева щедры. Последний наш слуга наделен прощальными дарами. Читаются нараспев китайские песни. Хозяин, гости, все бывшие на пиру слагают японские песни, обращая их друг ко другу. Не привожу здесь песен китайских. Что до японских, то вот одна - сложенная любезным хозяином:

 "Чая свидеться с вами, 
 Я, столичный оставя предел, 
 В путь нелегкий пустился... 
 Что проку? Напрасный путь! 
 Мы вскоре расстаться должны!"

И прежний правитель, сбиравшийся нынче к отъезду, ответил:

 "Но разве не прибыли вы 
 Стезею волн белопенных 
 Сюда, на замену мне?! 
 Нам выпал жребий один, 
 И вы в столицу вернетесь!" 

Сложили песни и остальные, но хороших среди них, помнится, не было. Беседуя о том и о сем, прежний правитель и новый спустились в сад; новый правитель и прежний, покачиваясь и поддерживая друг друга, пожелали друг другу всяческих благ, и - один воротился в новые свои палаты, другой покинул бывшее жилье свое навсегда.

Двадцать седьмой день. Вышли из Оцу в сторону селения Урадо. Между тем незадолго до отъезда маленькая дочь правителя, что родилась еще в столице, умерла. Он безучастно наблюдал суматоху сборов. Он возвращался в столицу, но не испытывал ничего, кроме печали. Смотреть на это было невыносимо. Один из нас сказал:

 "Настал долгожданный день. 
 Мы едем в столицу!.. Но что же 
 Так душу печалит? 
 Одна из нас никогда 
 В родимый предел не вернется". 

Спустя немного - еще:

 "Бывает, забудусь 
 И словно живую зову, 
 Кличу ушедшую: 
 "Где ты? Скорей отзовись!" 
 И так печалится сердце!" 

Корабль наш в это время подходил к мысу Каконосаки; тут нас нагоняет брат правителя и еще кое-кто - с вином и обильною снедью. Сходим на берег. Их речи полны сожаления о разлуке. Я расслышала даже чье-то мненье о них: "Вот неподдельная искренность! Среди всех людей нового правителя - только у них!" Ну что ж... Тут они - в превеликой грусти - распахивают грузные мрежи ртов своих и вываливают на берег тяжкие строки:

 "К скорбящему о разлученье 
 Все мы пришли, 
 Собравшись словно бы стая 
 Уточек-неразлучниц, 
 И умоляем: "Останьтесь!" 

Сказав это, они и в самом деле никуда не уходили и ждали. И тогда тот, кто уезжал, умиленный и взволнованный, говорит:

 "Опускаю весло, 
 Но пучина морская 
 Не ведает дна. 
 Но так ясно видна мне 
 Глубина ваших чувств". 

Однако же кормчий, не ведавший потаенной прелести расставанья, к тому же до самой кормы нагруженный вином, торопил нас.

"Вот-вот начнется прилив! Того и гляди, ветер поднимется?" - бушевал он.

Сейчас взойдем на корабль.

Одни - весьма к месту - читают китайские стихотворения, сочиненные в старину. Иные - поют восточные наши песни - это в западной-то стороне! От этих песнопений "пыль на крыше ладьи пускается в пляс, облака в небесах замедляют свой бег и покачиваются"!

Вечером пристали наконец к Урадо.

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .....

Первый день первой луны. Все еще в Оминато. Целебная новогодняя настойка исчезла. Кто-то поставил ее под навес: пусть, мол, побудет ночь на вольном воздухе, а ее сдуло за борт. Так и ие удалось полакомиться. А на корабле - ни бататов, ни морской капусты, ни трав и кореньев, укрепляющих зубы (тех, что вкушают с молитвой о долголетии в третий день первой луны), - ничего! О, скудость новых владений бывшего правителя! Обсасываем изможденные губы сушеной форели. А что, как и она способна помыслить нечто, обсасываемая губами людей? Вот мысль... Однако все помыслы наши теперь в столице. Мы говорим друг другу: "Там на воротах домов к соломенным веревкам привязаны головы соленых наёси, ветки вечнозеленого остролиста. Новогодний обычай... "

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Одиннадцатый день. Засветло трогаемся в путь. Идем в Муроцу. Никто из нас еще не вставал, и, каково нынче море, не видим. Лишь по свету предутренней луны понимаем: там вот запад, а там - восток.

Наконец-то рассвело.

Умываем руки, молимся, завтракаем - обычное утро.

Полдень. И тут перед нами открылось место по имени Крылья.

"Крылья? - волнуются дети. - Как у птицы?!"

Мы улыбаемся ребячьим вопросам. Маленькая дочь одной нашей спутницы сложила:

 "Если по правде 
 "Крыльями" 
 Эту землю назвали, 
 Я бы на них в столицу 
 Сразу бы полетела!" 

Но и у взрослых на сердце одна только мысль: о, скорей бы в столицу! И что нужды, что стихи девочки были не хороши. Они правдивы и нейдут из памяти.

Память... Едва дети стали спрашивать нас об этих Крыльях, тотчас вспомнилась "та, что не возвратится". Да разве забудется она когда-нибудь? Сегодня мать девочки особенно печальна!.. Вдруг подумалось: а ведь не досчитались мы одной из тех, кто уехал тогда вместе с нами из столицы... всплыли в памяти старинные строки:

 "На север, домой, 
 Возвращаются гуси и плачут. 
 Не досчитались они, 
 Верно, сородичей милых, 
 Спутников в долгом пути!" 

И тогда один из нас сказал:

 "С печальным участьем 
 Гляжу я на горестный мир, 
 Но нет печали печальней, 
 Тоски безутешней, 
 Чем тоска по ребенку!" 

Он долго еще повторял эти строки.

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Семнадцатый день. Облака разошлись. Луна предрассветного часа необычно хороша. Корабельщики взялись за весла. Плывем. Где вершины облаков, где дно моря - не ведаем - соединились в одно. Правду сказал один старинный муж:

 "Пронзает весло луну средь бегущих волн. 
 Раздвигает ладья небо в морской глубине". 

Стихи привожу понаслышке. Тут некто прочел:

 "Над самой луною, 
 Лежащей на дне морском, 
 Ладья проплывает. 
 Быть может, лунного лавра 
 Коснулось весло невзначай?" 

Кто-то подхватил:

 "Вижу, сиянье луны... 
 Она, верно, там, под волнами... 
 О, как уныло плыть 
 По равнине пустынной 
 Вечносущих небес!" 

Ночь постепенно светлеет. Корабельщики говорят: "Близко тучи чернеются. Противный ветер может налететь. Надо бы вернуться", - и мы возвращаемся. Начинается дождь. Всем очень грустно.

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Восемнадцатый день. По-прежнему в тех же местах. Море неспокойно, и корабль не снимается с якоря. Вид с нашей пристани прелестный - и вдаль, на горы, и вблизь, на залив. Но мы так страдаем, что уж ничто не трогает сердца.

Мужчины, желая немного забыться, читают нараспев китайские стихи.

А корабль не выходит.

Один из нас, развлечения ради, прочел:

 "Не различая погоды, 
 Ни времен годовых, 
 Падает снег на прибрежье - 
 Хлопья пены, где плещут 
 Белоснежные волны". 

Стихи человека, в обычное время равнодушного к стихам. Но вот другие стихи:

 "Ни соловей не знает, 
 Ни весне невдомек, 
 Что за цветы на прибрежье: 
 Там, где неистово плещут 
 Ветром гонимые волны". 

Стихи вполне сносные. Услыхав их, некий почтенный старик, чтобы хоть в малой мере рассеять мучительную тоску последних дней, сказал:

 "Набегают и падают волны. 
 Никак не поймут: 
 Снег иль цветы на прибрежье? 
 О, ветер-обманщик! 
 И нас он с толку сбивает!" 

Обсуждаем только что сложенные стихи. Один человек прилежно слушает наши споры, и вдруг неожиданно с губ его срываются стихи. Тридцать семь! Шестью слогами больше! Мы не выдерживаем, смеемся. Незадачливый стихотворец удручен и растерян. Но в самом деле: кто когда-нибудь сможет запомнить и повторить такие стихи?! Их и по-писаному не произнесешь без запинки, до того неуклюже они построены. А если их и сейчас трудно прочесть, то - время пройдет - тем паче!

Девятнадцатый день. День выдался скверный. Стоим без движенья.

Двадцатый день. Все то же. Стоим. Все вздыхают жалобно. Иные в нетерпенье спрашивают: "Сколько дней мы в пути? Двадцать? Тридцать?!" - загибают они пальцы. С опаской гляжу - не вывихнули бы... Грустно. Мы не в силах уснуть... Луна двадцатой ночи. "Луна у края гор... " Увы, здесь не было гор, взошла она из глуби моря. И вспомнилось мне...

Когда-то давным-давно человек по имени Абэ-но Накамаро отправился в Китай и долго жил там. Настала пора возвращаться. Он выехал к пристани, чтобы взойти на корабль. Его провожали люди этой страны. Они устроили прощальное пированье, одарили его подарками; взволнованные разлукой, сочиняли они и читали ему стихи на тамошний лад. Но неутоленная горечь расставанья, верно, не отпускала их, и они оставались с Накамаро до восхода луны двадцатой ночи. И тогда тоже луна взошла из глуби моря. И Накамаро молвил тогда: "Еще во времена богов стихи, подобные этим, в стране нашей слагали боги в своей великой милости к нам. Ныне же всякий - и знатный и простолюдин умеет сложить их: и печалясь разлукой, как нынче, и в радости и в горе". Затем он произнес:

 "Взор простираю вдаль 
 Над синей равниной моря... 
 Не в родной ли Касуга я? 
 Не взошла ли луна 
 Из-за края горы Микаса?" 

Чтобы все его поняли, он начертал суть своей песни китайскими письменами. Когда же сведущий в словах нашей страны человек переложил им песню, то они, надо думать, уразумев ее смысл, весьма его похвалили, даже сверх ожидания. Слова в Китае и в нашей стране различны, но лунный свет одинаков и у нас и у них, да и сердца, верно, одни и те же! Так вот, один из нас, вспомнив то давнее время, сказал:

 "Та самая луна, 
 Что восходила прежде - 
 В столице, из-за края гор, 
 Теперь восходит над волнами 
 И за волнами вновь садится. 

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Первый день второй луны. Все утро идет дождь. Только к часу Коня он прекращается. Выходим из залива Идзуми. Море по-прежнему спокойно. Плывем вдоль сосновой рощи по имени Черная коса. Имя - черное, сосны - зеленые, волны прибоя белы, ровно снег, раковины - багрово-красные. Только желтого не хватает до всех пяти цветов! Меж тем корабль наш из места Хако-ноура - "Залив Драгоценный ларец" - тянут на толстенной бечеве. Некто сказал:

 "О, ларец драгоценный, 
 Где лежат драгоценные гребни, 
 Отражаясь в зерцале! 
 Гребни волн улеглись, 
 И зерцало моря спокойно". 

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Четвертый день. Кормчий говорит: "Ветер и облака нехороши!" И мы не выходим. А круглый день ни ветерка, ни малого волнения! Ну что за дурень: погоды и то толком указать не может!

Берег возле нашей стоянки усыпан прелестными ракушками и камнями. Одна из наших спутниц, томясь безутешной тоской по той, что не возвратится, сказала:

 "Волны, прихлыньте сильней 
 И оставьте на берегу 
 Раковину "Позабудь"! 
 Скажет она: "Позабудь 
 Ту, что любишь так сильно!" 

Тогда некто, не в силах этого вынести, продолжил... так, чтобы отвлечься немного от мучительных дорожных тягот...

 "Подбирать я не стану 
 Раковину "Позабудь"! 
 Я жемчужину отыщу. 
 Пусть она будет в память 
 О драгоценности милой". 

Должно быть, утратив дитя, родители сами впадают в младенчество. Ведь все тут могли возразить, что она ничуть не жемчужина! Но недаром говорят: "Вечно прекрасно лицо умершего ребенка".

Пятый день.

День напролет молимся: "О волны! Не поднимайтесь!" Моленье наше услышано. Ни ветра, ни волн. Неподалеку резвится чаичья стая. Столица все ближе - вот стихи переполненного радостью ребенка:

 "Моленье наше сбылось, 
 Радуемся затишью! 
 Но отчего же тогда 
 Белокрылые чайки - словно 
 Прибой белопенный". 

Меж тем корабль идет все дальше. Сосновая роща на Каменной косе очень хороша, коса длинная-длинная... Проплываем близ Сумиёси. Один человек произнес:

 "Вот и постиг я нынче, 
 Сколько осталось мне жить... 
 Прежде сосны в Суминоэ, 
 Вечнозеленой сосны, 
 Успел поседеть я". 

В это время родительница той, что больше не вернется, даже на миг не в силах ее позабыть, сказала:

 "О быстрее, ладья, 
 Быстрей в Суминоэ плыви. 
 Я сорву там траву "Позабудь", 
 И, если молва справедлива, 
 Быть может, забвенье найду?!" 

О, разве могла она все позабыть?! Она только хотела дать роздых горестной любви своей, чтобы затем отдаться ей с новой силой...

Внезапный ветер. Гребцы усердно налегают на весла, но что толку! Волны гонят корабль назад. Вот-вот перевернемся. "Ах ты, милостивый бог Сумиёси! - восклицает кормчий. - Тебе бы нынче родиться! Любишь наживу, как все ныне живущие!"

Уж ты-то, судя по всему, родился вовремя.

"Поднесите ему нуса!" Мы послушно подносим нуса светлому Сумиёси - защитнику мореходов. Но ветер не стихает, дует все сильнее, все свирепее. Волны вздымаются все грознее. "Нуса не трогают божественного сердца, - изволит молвить кормчий, - по каковой причине корабль и не трогается с места. Надо поднести что-нибудь более дорогое, чтобы больше обрадовать бога". Мы послушно пускаемся в размышления. "Глаз у каждого целых два. Это не так дорого. Поднесем ему зеркало. Оно у нас на корабле одно!" Кидаем зеркало в море. Всем его жалко. Но - о, чудо! - море вдруг становится похожим на гладкое зеркало, и кто-то говорит:

 "Едва мы бросили зеркало, 
 Успокоилось море, 
 И увидели мы 
 В безмятежной его глубине 
 Сердце бурного бога". 

Нет, это не был бог - хранитель спокойного моря, травы "Позабудь" и милых прибрежных сосенок. Мы в нашем зеркале узрели истинное сердце бога Сумиёси. У него было сердце нашего кормчего.

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Шестнадцатый день. Ныне вечером, по пути в столицу, проезжали Ямадзаки. Кстати, цветные ларчики в здешней лавке расписаны все так же, сладкие лепешки по-прежнему - витою трубочкой. А хозяева лавки? Впрочем, сказано ведь: "Как узнаешь сердце торговца? "

Мы все ближе к столице. В Симасака некто устраивает нам угощенье. Зачем? Вовсе не обязательно. Должна заметить, однако, что с той поры, как мы уехали, люди здесь стали много радушнее. Посылаем ответные подарки.

Мы хотели быть в столице только к ночи, ехали медленно. Луна взошла. Переправляемся через Лавровую реку при лунном свете. Мы говорим друг другу: "Это ведь не река Асука, чьи воды мелки и нрав переменчив!" Кто-то уже читает стихи:

 "О река, соименница лавра, 
 Что растет на луне вечносущей 
 В глубине твоих вод 
 Лунный свет отражается 
 Неизменно и верно".

Другой сказал:

 "О река, соименница лавра, 
 Словно облако в глуби небесной, 
 Так была она далека. 
 И вот плывем мы по ней, 
 Увлажняя свои рукава!" 

И еще кто-то сказал:

 "Пусть не в сердце моем 
 Ты стремишь свои верные воды, 
 О река, соименница лавра, 
 Поспорят с твоей глубиною 
 Мои сердечные чувства". 

Все мы исполнены радостью возвращения, оттого и излишек стихов.

Въезжаем в столицу. Ночь темна, и ничего кругом не видать. Но мы так рады! Вот и дом наш. Входим в ворота. Лунный свет освещает наше жилище... Мы уж слышали кое-что, но то, что мы увидели, описать невозможно! Все порушилось, запустело, заросло! Все скверно. Впрочем, не более скверно, чем сердце того человека, которому поручено было следить за домом. А ведь мы разделены лишь одною тонкою изгородью, наш дом и его, - по сути, один и тот же дом, и он сам предложил свои услуги. И всякий раз, как писал он нам о своем дозоре, мы слали ему подарки. Но повышать голос в первый день приезда... "Вот уж... " - могут сказать. Хозяин был весьма огорчен, раздосадован, но... решил все же отблагодарить нерадивого соседа...

В саду нашем было нечто вроде пруда - так, небольшая копань, наполненная водой. Рядом росла сосна. С одного боку ветки у ней посохли и отвалились. Пять лет минуло, а словно целая тысяча. Уж видны были новые юные побеги. Да, почти все тут пришло в упадок, но чего не коснешься, все было мило сердцу, все таило печаль. Какая печаль сжимает сердце, едва помыслишь, о той, что здесь родилась и сюда не вернулась. Корабельные наши спутники шумят о чем-то: вокруг них веселые стайки детей. О, какая грусть! Стихи - сказанные негромко той единственной, которая могла понять их до конца:

 "Так печально глядеть 
 На побеги юные сосен 
 В нашем саду... 
 Здесь она родилась - 
 И больше сюда не вернется!" 

Но чувства полнили сердце, и он вновь промолвил:

 "О, когда бы она 
 Всегда была рядом со мной, 
 Как эта сосна, долговечна, 
 Но там, в далекой земле, 
 Она со мной разлучилась!" 

Многое трудно забыть, немало тяжких печалей на сердце - разве достанет слов их высказать?! Да и к чему! Порвать бы все эти записи скорей, чтоб и помину не было!