Часть пятнадцатая (Хануман находит Ситу)

Вожак  обезьяний,  скрываясь  в  листве   глянцевитой,
Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.

Он  мыслил:   «Не  в  этой ли  местности  благословенной
Находится пленной царевны приют сокровенный?»

А роща, подобная Индры небесному саду,
Божественно благоухая, дарила прохладу.

Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.
Животные в чаще резвились н певчие птицы.

Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,
А слух услаждало приятное кокиля пенье.

На водных просторах цветы в изобилии были,
Там золото лотосов, белые лилии были.

Соседством своим водоемов красоты умножа,
Таились поблизости гроты и дивные ложа.

Как солнца восход, полыхали багряные кущи,
Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.

Горящая роща и жаркие рдяные кисти
От птиц огнекрылый казались еще пламенистей.

И ветви ашок, утоляющих мира печали,
Обильно цветами усеяны, блеск излучали.

Оранжевое попугаево дерево яро
Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.

Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой,
Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой.

Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,
Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.

И сотни деревьев увенчаны были цветами,
Чей пурпур впадал  в  темно-синий  оттенок местами.

Священная роща казалась вторым небосводом,
А дивных цветов изобилье — светил хороводом.

И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,
Но пять океанов безбрежных имеется в мире!

Зеленая ширь — океан, а цветов мириады —
Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»

Сродни Гималаям — своей красотой и величьем,
Полна голосами животных и щебетом птичьим,

Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору,
Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,

Священная роща сулила восторг и отраду.
Там белого храма увидел храбрец колоннаду.

И тысячестолиный, незримый до этого часа,
В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.

Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,
И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.

Но горестный вид красоты, облаченной в огренья,
Открылся среди несказанного великолепья.

Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,
Владыкою вверена стражницам зверообразным,

Обличьем печальным светила едва различимо,
Как пламя, повитое плотной завесою дыма.

Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,
А желтое платье, лишенное всех украшений,

Лоснилось,  как  пруд  одичалый,   без  лотосов  дивных,
И  царственный  стан  исхудал  от  рыданий  надрывных.

Сиянье, подобное Рохини слабому свету,
Когда золотую преследует злобная Кету,

Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,
И демониц мерзких ее устрашали угрозы.

Она трепетала в предвиденье гибели скорой,
Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.

Начало берущие у обольстительной шеи,
На бедрах покоились косы, как черные змеи.

Была эта дева подобна земному простору,
Что синью лесов опоясан в дождливую пору.

Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,
Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.

Сподвижник великого Рамы судил не по платью:
Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,

В красавице, счастья достойной, но горем убитой.
И  вслух  размышлял  Хануман,  очарованный  Ситой:

«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.
Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!

Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,
Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны.

Черты и приметы ее сопоставил мой разум:
Я  с обликом  женщины  этой  знаком  по рассказам!»

А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,
Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, —

Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,
Ей скорби завеса туманила лик златолунный.

И образ ее, омраченный безмерным страданьем,
С  апокрифом  сходствовал,  с  недостоверным  преданьем.

Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,
Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,

Как дымное пламя и в прах превращенное злато,
Как робкой надежды крушенье и веры утрата,

Как смутная тень клеветой опороченной славы.
И царская дочь опасалась чудовищ оравы.

Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве
Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.

Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,
Похожей  на  месяц печальный,  за  тучами  скрытый.

Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,
Ее распознал, как реченье с утраченной связью:

«Два-три из  описанных Рамой  искусных изделий —
И только! — остались блистать у царевны на теле.

Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,
Швадамштру  и  серьги,  что  в  уши по-прежнему  вдеты.

Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,
Но   я  их  узрел,   не  в   пример   остальным  украшеньям:

Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья
Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.

С отливом златым покрывало нашли обезьяны:
На древе колючем висел этот шелк осиянный.

А платье хоть великолепьем и славилось прежде,
Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.

Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,
Отменной красой со своим повелителем схожей.

Четыре мученья он терпит — на то есть причина.
Ведь к  женщине  должен  питать  состраданье  мужчина,

К беспомощной — жалость,  а  если утратил супругу,
Тобою печаль овладеет, подобно недугу.

Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.
Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»