Карельские руны

Состязание в песнопении

Карельские руны. Худ. М. Мечев.

Мудрый, старый Вяйнямёйнен 
жил да поживал тихонько 
на полянах Калевалы, 
в вяйнёльских борах песчаных. 
Песни пел он на полянах, 
заклинания слагал он. 

Пел он песни дни за днями, 
ночь за ночью вел рассказы, 
древнее припоминая, 
первородные начала, 
неизвестные ни детям 
и не всем героям даже 
в этом возрасте преклонном, 
в уходящие годины. 

Далеко молва катилась, 
разнеслись повсюду вести 
об искусном песнопенье 
Вяйнямёйнена седого. 
Долетела весть до юга 
и до Похьолы холодной. 

Жил-был молодой лапландец, 
тощий парень Ёукахайнен. 
Он сидел в гостях однажды, 
странные слова услышал, 
будто в Вяйнёле песчаной, 
на полянах Калевалы 
кто-то песни распевает 
и слова слагает лучше, 
чем умеет Ёукахайнен 
петь отцовские напевы. 

Сильно рассердился парень, 
затаил он в сердце зависть 
к Вяйнямёйнену седому, 
лучшему из песнопевцев. 
Вот он к матери приходит, 
К старой матушке родимой, 
говорит, что хочет ехать, 
в путь отправиться желает 
в земли Вяйнёлы далекой 
перепеть седого Вяйнё. 

Но отец не отпускает, 
мать не позволяет ехать 
в земли Вяйнёлы далекой 
перепеть седого Вяйнё. 

Говорит им Ёукахайнен: 
"Хороши отца познанья, 
знает мать намного больше, 
я ж умнее вас обоих". 

Не послушался, поехал. 
Впряг он в сани золотые 
жеребца кровей горячих 
и, усевшись на сиденье, 
примостившись поудобней, 
резвого ударил плетью, 
вытянул кнутом жемчужным. 

Едет не спеша, не гонит. 
Едет он два дня, две ночи, 
третий день в пути проводит 
и на третий день подъехал 
близко к землям Калевалы, 
к вяйнёльским борам песчаным. 

Мудрый, старый Вяйнямёйнен, 
вековечный прорицатель, 
едет, знай себе, рысцою 
по отмеренной дорожке 
на полянах Калевалы, 
в вяйнёльских борах песчаных. 

Вяйнямёйнену навстречу 
едет юный Ёукахайнен, - 
тут оглобли зацепились, 
все гужи перемешались, 
хомуты сплелись друг с другом 
и дуга в дугу уткнулась. 

Спрашивает Вяйнямёйнен: 
"Ты какого будешь рода, 
вставший на моей дороге, 
глупо ехавший навстречу? 
Ты разбил хомут мой новый 
и дугу березовую". 

Отвечает Ёукахайнен, 
говорит слова такие: 
Я - лапландец Ёукахайнен. 
А вот ты откуда взялся, 
роду-племени какого, 
из каких людей, несчастный?" 

Мудрый, старый Вяйнямёйнен 
именем своим назвался 
и затем ему ответил: 
"Коль ты - юный Ёукахайнен, 
то посторонись немного! 
Ты из нас двоих моложе". 

Снова юный Ёукахайнен 
говорит слова такие: 
"Что за важность, кто моложе, 
кто моложе и кто старше! 
У кого побольше знаний, 
память у кого покрепче, 
тот проедет по дороге, 
а другой посторонится. 

Коль ты - старый Вяйнямёйнен, 
вековечный песнопевец, 
то давай споем друг другу, 
заклинания расскажем, 
пусть один другого учит, 
победит один другого!" 

Мудрый, старый Вяйнямёйнен 
говорит слова такие: 
"Не такой уж я известный 
и мудрец и песнопевец! 
Прожил жизнь свою я тихо 
на полянах этих самых, 
на меже родного поля 
мне моя кукушка пела. 

Все-таки начнем, пожалуй, 
Расскажи-ка мне погромче, 
что всего ты лучше знаешь, 
в чем ты всех других умнее?" 

Начал юный Ёукахайнен: 
"Я не так уж мало знаю! 
Вот я в чем не сомневаюсь: 
дымник сделан близко к крыше, 
пламя бьется в устье печки. 

Щука со слюнявой пастью 
нерестится на морозе, 
а горбатый робкий окунь 
осень в омуте проводит, 
летом в заводь заплывает 
и икру на отмель мечет. 

Если мало этих знаний, 
есть в запасе и другие. 
Знаю лес вершины Пиза, 
знаю сосны в скалах Хорны: 
высоки деревья Пизы, 
сосны на утесах Хорны. 

Три больших порога знаю, 
три есть озера красивых, 
три высокие вершины 
под небесной этой крышей: 
в Хяме это Хялляпюеря, 
у карел есть Каатракоски, 
никому не сладить с Вуоксой, 
Иматры - не переехать". 

Вставил слово Вяйнямёйнен: 
"Детские все это сказки, 
женского ума приметы! 
Ты открой вещей причину, 
первородные начала!" 

И на это Ёукахайнен 
говорит слова такие: 
"Все я знаю о синице, 
знаю, что синица - птица, 
что гадюки - это змеи, 
ну а ерш, конечно, рыба. 

Первым снадобьем болящим 
пена водопадов стала, 
бог - наш первый заклинатель, 
первый лекарь - сам создатель. 

С гор вода взяла начало, 
на небе огонь родился, 
ржа железо породила, 
медь из гор на свет явилась. 

Старше всех земель - болота, 
из деревьев - ива старше, 
из жилищ - шалаш сосновый, 
камни всех котлов древнее". 

Мудрый, старый Вяйнямёйнен 
говорит слова такие: 
"Что-нибудь еще ты помнишь 
или кончил пустословье?" 

Ёукахайнен отвечает: 
"Кое-что еще я знаю! 
Помню я такое время: 
был я пахарем на море, 
рыл тогда я рыбам ямы, 
поднимал на суше горы, 
из камней я делал скалы. 
Был шестым я человеком, 
был седьмым среди героев 
в пору сотворенья мира, 
поднимал я небо кверху, 
ставил я ему подпоры, 
звезды рассыпал по небу". 

Говорит тут Вяйнямёйнен: 
"Ты уже заврался, парень! 
Не видать тебя там было, 
где мы вспахивали море, 
ямы рыбам вырывали. 
И тогда ты не был в деле, 
в пору сотворенья мира, 
где подпоры поднимали, 
рассыпали в небе звезды". 

И тогда-то Ёукахайнен 
высказал слова такие: 
"Если мой не блещет разум - 
у меча ума займу я. 
Ой ты, старый Вяйнямёйнен, 
большеротый песнопевец! 
Мы померимся мечами, 
полюбуемся на копья!" 

Вяйнямёйнен отвечает: 
Ты меня не испугаешь 
ни мечом, ни разуменьем, 
ни копьем и ни коварством. 
И, однако, все же, парень, 
мериться мечом не стану 
никогда с тобой, коварный, 
ни за что, трусишка жалкий!" 

Ёукахайнен, слыша это, 
закусил губу упрямо, 
голову нагнул сердито 
и сказал слова такие: 

"Кто мечи не станет мерить, 
остроты их побоится, 
тех я несенною силой 
превращу в свиные рыла. 
Тех героев разбросаю, 
в разные места упрячу, 
утоплю в навозной куче, 
в угол хлева затолкаю". 

Вяйнямёйнен рассердился, 
рассердившись, устыдился. 
Начал песню петь он гневно, 
древние повел сказанья. 
Пел не детские он песни 
и не женские посмешки - 
пел напевы он мужские. 

Только начал Вяйнямёйнен - 
вспенилась вода в озерах, 
затряслась земля повсюду, 
горы медные качнулись, 
скалы надвое распались, 
порастрескались утесы. 

Песней мудрый Вяйнямёйнен 
разветвил дугу лапландца, 
на хомут наплел куст ивы, 
вербу на гужи поставил. 
Сани с золотым сиденьем 
стали топляком озерным, 
кнут с жемчужной рукояткой 
стал прибрежного тростинкой, 
а жеребчик белолобый - 
валуном у водопада. 

Шапка с головы лапландца 
стала тучей остроносой, 
стали рукавицы парня 
лилиями водяными, 
а кафтан его суконный 
в небо облаком поднялся. 

Вяйнё пел - и Ёукахайнен 
погружался постепенно 
до бедра, затем по пояс 
и до самых плеч в болото. 

Тут уж Ёукахайнен понял: 
зря загородил дорогу, 
состязался в песнопенье 
с Вяйнямёйненом напрасно. 
Хочет шевельнуть ногою - 
и не может ею двинуть, 
хочет он поднять другую - 
а на ней башмак из камня. 

Ёукахайнен испугался, 
боль почувствовал всем телом, 
муку ощутил и ужас. 
Говорит слова такие: 
"Ой ты, мудрый Вяйнямёйнен, 
вековечный прорицатель! 
Вороти слова святые 
и сними свои заклятья! 
Шапку золота получишь, 
меру серебра, не меньше". 

Вяйнямёйнен отвечает: 
"Серебром не соблазнишь ты, 
золотом, несчастный, тоже!" 
Вновь запел он, погружая 
Ёукахайнена все глубже. 

Снова молвит Ёукахайнен: 
"Ой ты, старый Вяйнямёйнен! 
Высвободи от заклятий, 
от беды избавь грозящей! 
Скирды все мои получишь, 
все поля твоими станут, 
только жизнь мою спаси ты 
от погибели проклятой". 

Вяйнямёйнен отвечает: 
"Не давай мне скирд, негодный, 
не сули полей, поганый! 
У меня поля просторней, 
скирды мне свои дороже". 
И поет он, погружая 
Ёукахайнена все глубже. 

Тощий парень Ёукахайнен 
сам не свой уже от страха. 
Он в грязи до подбородка 
и до бороды в болоте, 
мох в открытый рот набился, 
на зубах труха навязла. 

Снова стонет Ёукахайнен: 
"Ой ты, мудрый Вяйнямёйнен, 
вековечный прорицатель! 
Поверни свои заклятья, 
выбился совсем из сил я, 
вытащи из вязкой грязи! 
Топь затягивает ноги, 
режут мне глаза песчинки. 

Если снимешь ты заклятья, 
повернешь слова святые, 
то свою сестрицу Айно 
я отдам тебе навечно, 
чтоб мела она и мыла 
половицы в доме мужа, 
ткала б золотом одежды, 
сладкие пекла бы хлебы". 

Как услышал Вяйнямёйнен, 
опустился он на камень, 
песни петь с конца он начал: 
спел одну, другую, третью - 
повернул слова святые, 
снял последние заклятья. 

Ёукахайнен шевельнулся, 
высвободил подбородок 
и бородку из болота. 
Камень стал конем лапландца, 
мокрое бревно - санями, 
а тростник прибрежный - плетью. 

Чуть поправил парень сани, 
сел опять он на сиденье 
и отправился, понурый, 
с темной тяжестью на сердце, 
к матери своей родимой 
к старой матушке любимой.