Девы судьбы

Облачные девы, как хранительницы живой воды, наделяющей мудростью и предвидением, как спутницы бога грозовых бурь, призванные, с одной стороны, приносить на землю младенческие души, а с другой — увлекать души усопших в загробное царство, явились в народных представлениях устроительницами судьбы человеческой. Согласно с этим, древние племена присваивали им эпитеты, обозначавшие их вещий характер и влияние на рождение, смерть и вообще на всю жизнь человека. Такие эпитеты впоследствии стали употребляться как имена нарицательные и мало-помалу приняты были за прозвания особенного разряда божественных существ. Тем не менее предания и доныне удерживают многие черты первоначального сродства их с облачными и грозовыми нимфами. У славян девы эти назывались рожаницами, так как они присутствуют при рождении младенцев и определяют их судьбу при самом появлении на свет. Прежде всего обратим внимание на свидетельства азбуковников (Азбуковники — энциклопедические словари XVII века, широко распространенные на Руси.) и Паисьевского сборника (XIV века). В последнем памятнике находим "Слово св. Григория о том, како первое погани суще языци кланялися идолом и требы им клали". Желая указать на языческое происхождение веры в Род и рожаницу, проповедник сближает их с подобными же мифическими представлениями у других народов. По его мнению, Род и рожаница значили у славян то же, что у греков Артемида; для полного соответствия он придает ее имени и мужское окончание: Артемид, и противопоставляет это новое имя — Роду, божеству мужского пола. Одно главнейших свойств, приписанных Артемиде, касалось деторождения. Она считалась покровительницею женщин и брачных союзов, заведовала родами, разрешала пояс родильницы, играла роль повивальной бабки и кормилицы и вместе с тем была доброю пряхою, как бы одною из парк... Хотя Артемид, о котором упоминается в Паисьевском сборнике, и не существовал в греческой мифологии, но зато греки присваивали эпитеты рождающих, производящих и Зевсу, и Посейдону. Та же творческая, призывающая к жизни сила принадлежала Роду и рожаницам, на что указывают самые названия их, относящиеся к одному корню со словами: рожать или рождать, родитель, родильница, родной, роженый, родина, роды, на-род, за-родыш, у-рожай, по-рода, родник и многие другие. Роже(а)ница в словаре Памвы Берынды определена так: "матиця, породеля, пороженица". Словом род в древних памятниках означаются: родственники и потомки, земляки и целый народ, как образующийся чрез нарождение; от теснейшего смысла слово это восходило к более широкому, по мере того как человек от тесных, исключительно семейных и родовых связей переходил к связям и отношениям более широким — племенным и общинным. Но все эти понятия, усвоенные роду, вытекли из того первоначального, основного его значения, по которому под ним разумелась производящая сила природы вообще. Еще теперь в народной речи слышится выражение: "Земля принялась за свой род".

По указанию старинных азбуковников, рожаницами "еллиньстии звездословцы наричють седмь звезд, глаголемых планиты, и кто в кую планиту родится — и по той планите любопрятся предвозвещати нрав младенца, или к коим похотем естеством уклонителен будет"...

Приведенные нами свидетельства, приписывая рожаницам влияние на рождение, характер и счастье человека, вместе с тем указывают, что эти мифические девы стояли в таинственной связи со звездами. Простой, не просветленный наукою взгляд наблюдателя не различает планет от звезд, и если рожаницами названы в азбуковнике собственно планеты, то такое ограничение было следствием того средневекового астрологического учения, которое перешло к нам сравнительно уже в позднейшее время — в переводных книгах, известных под названиями: Астрономия, Зодий и др. Но как самое астрологическое учение возникло из древнейших народных верований, общих всем племенам и востока, и запада, — из верований, утверждающих зависимость жизни человеческой от сияния звезд, то понятно, почему оно всюду так легко было принимаемо и всюду пользовалось сочувствием массы. Оно ничего не говорило такого, что бы противоречило национальным преданиям. Этим объясняются и те постоянные протесты, с которыми вынуждена была выступать церковь против так называемого "звездословия". Древний переводчик хроники Григория Амартола (Хроника Григория Амартола — широко распространенное в древности, в том числе и на Руси, произведение греческого монаха, жившего во второй половине IX века. Настоящее имя автора было Георгий.) употребляет выражение рождественное волшение в смысле искусства предсказывать судьбу по звездам... По древнеарийскому воззрению, душа представлялась искрою небесного огня или звездою, возжигаемою при самом рождения младенца; как скоро звезда эта погасала, вместе с нею погасала и жизнь человека, а пока она горела — ее блеском и мерцанием условливались все его житейские радости и печали (его светлые и черные дни). И доныне народные поверья связывают зарождение младенца и его будущую судьбу с звездами. Над чьим домом упадает звезда, в той семье (по мнению поселян) девица утратила девственность — сделалась беременною. В одной песне сын, жалуясь на свою долю, обращается к матери с этими словами:

 Ты скажи-скажи, моя матушка родная, 
 Под которой ты меня звездой породила, 
 Ты каким меня счастьем наделила? 

Богатырь Добрыня упрекает мать, что породила его несчастливого, а та отвечает:

 Видно, ты, чадо мое милое, 
 Зародился ты в ту звезду, 
 В ту минуту бессчастную, не в таланную! 

Василий Буслаевич говорит в сказке: "Недаром мне моя счастливая звезда дала силу богатырскую". Вера в таинственную связь рождения со звездами, в благое или враждебное действие этих последних на участь отдельных людей была распространена у всех индоевропейских народов; думали, что звезды, сиявшие при рождении человека, берут его под свою охрану и что рожденные под благоприятным влиянием этих светил должны быть непременно счастливы и наоборот. До сих пор в русском языке сохранились выражения: "Он родился в добрый, счастливый час, под счастливой звездою (планидой)" или "в недобрый час, под злую, лихую годину, под несчастной звездою"...

По литовскому преданию, как скоро родится младенец, тотчас же Верпея (пряха), восседающая на небесном своде, начинает прясть нить его жизни; конец этой нити она прикрепляет к новой звезде, которая непременно является в минуту рождения человека. Когда же наступает его последний час, Верпея перерезает нитку: звезда падает, гаснет в воздухе, и человек умирает: поэтому в каждой из падающих звезд видят знамение чьей-либо смерти. Здесь слиты воедино два мифических представления: а) возжжение пламенной, звездоподобной души и б) пряденье жизненной нити. Народившийся младенец только тогда вступает в среду живущих, когда его пуповина будет перевязана, или, выражаясь пластически: когда он будет привязан к жизни выпряденною ниткою, что у славян обозначается словом повить (повой (Повой — пеленанье.), повитуха, повивальная бабка). Облачные девы, как мы видели, признавались пряхами; являясь при родах, влагая в ребенка "душу живу", они в народных верованиях получили характер повивальных бабок и помощниц при разрешении беременных жен. Как своим светочем они таинственно возжигали в ребенке огонь жизни, так своею пряжею, незримо для смертных, привязывали его к бытию, и пока связь эта оставалась крепкою — душа не могла отрешиться от тела; но едва Смерть или девы судьбы разрывали ее, человек немедленно умирал — точно так же как умирал он вместе с угасшим пламенем души: это две различные метафоры, выражавшие одну и ту же идею. Отсюда, во-первых, течение человеческой жизни стали уподоблять тянущейся нити, а затруднения, ожидающие человека на жизненном пути, представлять узлами, которые надо распутывать (завязка и развязка события). Выражение "нить жизни" пользуется гражданством почти во всех индоевропейских языках; счастливый ход жизни соответствует ровной, гладкой нити, и наоборот, жизнь, исполненная страданий и бедствий, тянется суровою, узловатою нитью, опутывает человека словно сетями и налегает на него тяжелой обузою. Во-вторых, образовалось убеждение, что девы судьбы суть вечно работающие пряхи; своими руками они прядут жизненную нить и вплетают в нее все, что должно совершиться с человеком во время его земного существования. Под влиянием означенных воззрений повой младенца получил религиозный характер; дело это поступило в руки вещих жен, служительниц богов, и нет сомнения, что в отдаленной древности оно сопровождалось священными обрядами; существительное бабка имеет при себе глагол бабкатъ — нашептывать, ворожить. Кроме указанного предания о мифической пряхе, литовцы рассказывают еще о семи богинях, из которых первая (Верпея) прядет человеку жизнь из кудели, данной верховным божеством ; другая мотает выпряденные нити и делает из них основу; третья ткет холст; четвертая старается песнями и рассказами обворожить своих сестер, и когда они заслушиваются — портит их работу, отчего тотчас же постигают смертного неудачи, болезни, ссоры и прочие беды; пятая ей противодействует, не дает портить холст и пробуждает сестер к труду: когда ее усилия не остаются напрасными и работа идет без помехи, то жизнь человека бывает исполнена спокойствия, радостей, здоровья и счастья; шестая отрезает холст — и человек умирает; наконец, седьмая моет изготовленную ткань и вручает ее верховному богу. Из этой ткани делается рубашка, которую и должен носить усопший на том свете; таким образом он постоянно имеет перед собой полную историю земной своей жизни, всех ее радостей и горя. По основному значению мифа, посмертная рубашка, изготовляемая богинями судьбы, есть та облачная ткань, в которую одеваются стихийные духи и родственные с ними тени усопших; в погребальном обряде ей соответствует белый саван. В настоящем случае это представление о посмертной сорочке смешивается с другим, не менее древним, представлением о телесной одежде, облекающей душу со дня рождения по день смерти человека.

Пряха Верпея и мифические ткачихи стоят в несомненной связи с лаумами, что прямо свидетельствует за их первоначальное тождество с облачными нимфами. На участие лаумы в грозовых явлениях природы указывают названия: громовой стрелки — ее сосцом, радуги — ее поясом и воды (т. е. дождя) — ее потом; вместе с этим ей приписывается и влияние на земное плодородие: она предвещает урожаи и голод, помогает возделывать нивы и собирать жатвы. Как сербские вилы и наши русалки, лаумы живут в лесах, полях и в воде. Они крадут и подменивают новорожденных младенцев, налегают на сонных людей, давят их в грудь или живот и любят заниматься пряжею и тканьем...

Собственно о рожаницах мы не встречаем свидетельств, чтобы они пряли жизненную нить; думаем, однако, что и с ними в старину соединялось подобное же представление и только позабыто в течение последующих веков. На эту мысль наводят нас хорутанские сказки, отождествляющие рожаниц с вилами. Едва народится младенец (рассказывают хорутане), как тотчас же — бог знает откуда и как — являются в избу три сестры-роженицы, садятся за стол и в кратких изречениях определяют судьбу новорожденного; произнеся свои предсказания, они тихо удаляются, и если на ту пору светит сквозь окно месяц, то, озаренные его лучами — бывают видимы их легкие, воздушные образы и радужные покровы...

Из трех сестер-рожениц, устанавливающих судьбу младенца, мнение последней постоянно принимается за окончательное решение; она есть действительная владычица смертного часа и потому соответствует злой парке, перерезывающей жизненную нить человека, или Смерти, погашающей огонь его души. То, что присуждено роженицами, нельзя ни изменить, ни устранить никакими силами: это приговор всемогущего, непреложного рока! Предрекут ли вещие жены смерть от волка — зверь этот явится в урочный час к своей жертве, хотя бы она скрывалась за каменными стенами; присудят ли человеку погибнуть в воде, и хотя бы кругом на далекое расстояние не было ни единого источника — он задохнется в луже. Одной царевне было предсказано, что она умрет от укушения змеи. Царь устроил стеклянный терем, куда даже и муравей не мог пробраться; заключил там свою дочь и приказал не выпускать ее из терема. Когда наступил "судный день", царевна пожелала винограду; слуга принес ей большую кисть, в которой скрывалась малая ядовитая змейка — и предсказание исполнилось! Подобные рассказы существуют и в нашем народе, хотя древние краски в них более или менее уже стерлись...

С белыми летними облаками издревле соединялись идеи плодородия, зачатия и брака; наоборот — с черными тучами, несущими опустошительные бури, связывались представления о злых демонах ночи и смерти. В силу этих воззрений облачные девы стали заведовать рождением, бракосочетанием и кончиною человека, что все вместе и определило понятие о могучей судьбе, властвующей над смертными в пределах их земного существования — от колыбели и до могилы. Согласно с троякими обязанностями, возложенными на облачных дев, из толпы их выделились три богини судьбы, из которых на долю каждой выпал особый труд. Из них две — представительницы белоснежных облаков: одна распоряжалась родами, другая — брачными союзами; а третья — дева черной молниеносной тучи — разила смертью. Впоследствии, с забвением стихийных, натуралистических основ, на которых возникло означенное верование, цвета эти приняты были за символы нравственных понятий: белый цвет сделался знамением благих, дружелюбных чувств, одушевляющих богиню счастья, а черный — знамением злобы и коварства богини смерти. Почти у всех индоевропейских племен предания говорят о трех девах судьбы; число это одинаково прилагается к мойрам, паркам, феям, норнам и роженицам. Рождение, свадьбы и смерть, колыбель, брачное ложе и смертный одр или могила наводили мысль на соответственные им понятия детства, юности и старости — утра, полдня и вечера или заката человеческой жизни. Когда человек мужал и задумывался о могуществе всесильного рока, его рождение и первые годы детства были уже прошлым, а смерть ожидала его в будущем, и потому с тремя девами судьбы он необходимо сочетал представление о трехсоставном времени: одна из них должна была ведать прошедшее, другая — настоящее, третья — будущее (вчера, сегодня и завтра)...

У славян сохранилось множество пословиц и поговорок, намекающих на стародавнее верование в судьбу, идея которой неразрывно связывается с рождением, браком и смертью человека: родись ни хорош, ни пригож, родись счастлив; не накормить коня сухопарого, не наделить дитя бессчастное; счастливый — к обеду, а роковой — под обух; счастливый скачет, а бессчастный плачет; счастливый — что калач в меду (к нему все пристает, все на прибыль); кому счастье служит, тот ни о чем не тужит; таланный и в море сыщет; без счастья и по грибы в лес не ходи; коли нету талану, так не пришить к сарафану; всем бы молодец — да нет талану на роду; мой талан пошел по горам (или по рукам, т. е. нет счастья); мое счастье разбежалось по сучкам, по веточкам; такова наша доля — на то, знать, мы и родились; таков наш рок, что вилами в бок! На кого рок, на того и добрые люди; никто от своего рока не уйдет; чему быть, того не миновать; так рок судил; знать, так уж суждено! видно, такая судьба! От судьбы не уйдешь; бойся не бойся, а от части своей не уйдешь; злая напасть — и то часть; судьбу на паршивом поросенке не объедешь; беду (или суженого) и на кривых оглоблях не объедешь; судьба придет — ноги сведет, руки назад свяжет. Слово судьба одного корня с глаголом судить, и следовательно, означает то, что присуждено-предопределено человеку... В старинных памятниках слово "суд" прямо употребляется в значении судьбы; например, в "Слове о полку Игореве" сказано: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа (судьбы или смерти) не минути"; "Бориса же Вячеславлича слава на суд (на смерть) приведе". Здесь смерть рассматривается как определение судьбы, которая в руках своих содержит все благое и гибельное и приговоров которой невозможно отклонить ни умом, ни хитростью...

По глубокому убеждению народа, запечатленному в его пословицах, "без року смерти не бывает; кому быть повешену, тот не утонет; кому за тыном окоченеть, того до поры обухом не пришибешь; кому суждено опиться, тот обуха не боится; кому быть на виселице, того и грозой не убьет; кому скоромным куском подавиться — хоть век постись, комаром подавится! Ловит волк роковую овечку; обреченная скотинка уж не животинка" (непременно околеет или достанется хищному зверю). Дочь Соловья-разбойника, желая убить Илью Муромца, ринула на него тяжелую подворотню, да "Илье то не к суду пришло" — и он остался невредим. В древнерусской повести о борьбе Живота со Смертью эта последняя говорит человеку: "В чем тя застану, в том и сужду". Брак, по народному выражению, — божий суд. В свадебных песнях и причитаниях фраза: "Идти ко суду божию" употребляется в смысле: "Идти под венец", согласно с этим жених и невеста называются у нас сужеными. Обращаясь к брату невесты, песня возглашает от имени жениха:

Ах, шурин мой, шурин ласковый! 
Ты отдай мой дар, мое суженое, 
Мое суженое, мое ряженое (т. е. невесту). 

Супружеский союз, со всеми его удачными и неудачными последствиями, не зависит от произвола и расчетов человека, а уже наперед определяется божественною волею: "Кому на ком жениться, тот в того и родится", "Всякая невеста для своего жениха родится". Приговоры судьбы в этом отношении так же неотвратимы, как и самая смерть, предназначенная человеку: "Суженого конем не объедешь", "сужено-ряжено не объедешь в кузове"...

Повстречав Микулу Селяниновича, Святогор спросил его: "Ты скажи-поведай, как мне узнать судьбину божию?" — "А вот поезжай к горам; у тех гор под великим деревом стоит кузница, и ты войди туда и спроси кузнеца про свою судьбину". Ехал Святогор целых три дня, доехал до кузницы и видит — кует кузнец два тонких волоса. "Что ты куешь?" — спрашивает богатырь. "Кую судьбину: кому на ком жениться". Спросил Святогор о своей невесте и услышал в ответ, что невеста его в поморском царстве — тридцать лет лежит во гноище, тело у нее словно кора еловая. Не захотелось богатырю жениться на такой хворой и некрасивой жене, поехал в поморское царство, поднял свой острый меч, ударил девицу в грудь — и поскакал своею дорогою. От того удара спала с девицы кора, и очнулась она красавицей невиданной и неслыханной. В урочный час посватался за нее Святогор-богатырь и женился. Как легли они опочив держать, увидал Святогор у своей новобрачной рубец на груди, расспросил и на самом деле спознал, что от судьбы не уйдешь. Вещий кузнец, кующий судьбы человеческие, есть бог-громовник; мастерская его устроена в горах, т. е. грозовых тучах.

Народная фантазия заставляет мифического кузнеца сковывать воедино два тонких волоса; эти волосы — не что иное, как две нити, выпряденные парками для жениха и невесты. Оба понятия : нить и волос —¦ отождествляются как в языке, так и в поверьях; поэтому и в сказаниях о судьбе им придано одинаковое значение. По свидетельству сербской приповедки, дева, светлая как самое солнце, сидя над озером, вышивала солнечными лучами по основе, сделанной из юнацких волос (т. е. по облачной ткани); сама же она имела в голове червленный, как кровь, волос, напоминающий красно-огненные кудри громовника. Когда взяли и разделили этот волос надвое, то нашли, что в нем было записано много славных деяний, совершившихся от начала света. Итак, устраниться от своей суженой — невозможно; наоборот, сколько бы ни старался добрый молодец взять за себя девицу, не назначенную ему судьбою, хлопоты его будут напрасны...

Как для всех других представлений язычества источником служило обожание природы, так и мысль о судьбе в глубочайшей древности должна была связываться с естественными, стихийными явлениями. Отвлеченные понятия предполагают долгое развитие; по своей бестелесности, отрешенности от тех самых предметов, свойствами и признаками которых определилось их значение, понятия эти не могли быть доступны грубым, младенческим племенам. Ученые исследования показали, что вещие девы-судицы принадлежали к существам облачным, дожденосным. Судьба, следовательно, была не более как олицетворение всемогущих, то благотворных, то разрушительных, но всегда неотвратимых сил природы. Слова, служившие для обозначения этого понятия, были вначале эпитетами или прозваниями верховного божества, неба, бурных гроз, дождевых ливней и земного плодородия...

Вера в таинственную, всем управляющую волю судьбы с особенною наглядностью заявляет себя: а) в суде божием (ордалиях), самое название которого тождественно с именем Судьбы; б) в обычае метать в сомнительных случаях жребий и его указание принимать за приговор всеведущего божества, и в) в гаданиях о будущем. Решение частных тяжб и общественных вопросов жребием было употребительно у всех индоевропейских народов. Дело, в котором боролись противоположные интересы, через это возвышалось над произволом и страстями людей и восходило на тот верховный, непреложный суд, перед которым умолкали все личные расчеты, ибо избегнуть определений рока не дано ни единому смертному...

Саксон Грамматик говорит, что на острове Ране славяне кидали три дощечки — с одной стороны белые, а с другой — черные — и замечали: какой именно стороной упадут они кверху: белая предвещала успех, а черная — неудачу. К этому гаданию прибегали и штетинцы, чтобы определить исход морской битвы. В числе запретных книг и суеверных обрядов старинный памятник называет: Метание или Розгомечец. По словам Константина Порфирородного, русы метали жребий и, следуя его указанию, одних птиц закалывали в жертву, а других пускали на волю.

Даже в выборе жениха и невесты предки наши руководились жребием, как это можно заключать из следующего выражения "Слова о полку Игореве": "Врьже Всеслав жребий о девицю себе любу".

В торговом договоре Новгорода с немцами и готландцами (Готландцы — жители Готланда — самого большого острова в Балтийском море.) (XIII столетия) постановлено, чтобы тяжбы между русскими и ганзейскими гостями (Ганзейские гости — купцы из Ганзы, или Ганзейского союза — объединения германских, датских и шведских городов, основанного в 1367 году и процветавшего в XIV—XVI веках.), при недостатке судебных доказательств и противоречий свидетелей, решались жребием. В Судебник Ивана Грозного занесено следующее узаконение, подтвержденное потом и в Уложении (Уставная грамота — так назывались в Московском государстве акты, определявшие структуру и порядок управления той или другой областью.): если между русским и чужеземцем возникает дело, которое не иначе может быть решено, как разве присягою, то целовать крест предоставляется той стороне, чей вынется жребий. Англичанин Лэн описал нам самый обряд вынимания жребия : два восковых шарика с именами спорящих клались в шапку и кто-нибудь из посторонних доставал один шарик голою правою рукою; чье имя вынималось, тот давал клятву и выигрывал дело. Из уставной грамоты ( Уложение (Уложение царя Алексея Михайловича) — обширный законодательный памятник, утвержденный земским собором 1649 г. "по челобитью стольников, и стряпчих, и дворян московских, и жильцов, дворян и детей боярских всех городов, и иноземцев, и гостей, и гостиныя и суконныя сотни и всяких чинов торговых людей". В Уложении 967 статей.) шуянам 1606 года видно, что и в том случае, когда оба противника были люди русские, право целовать крест определялось жребием. Тем же способом решали в XVI столетии вопрос: кому из тяжущихся о поземельном владении должно предоставить право идти с образом на голове и указывать межу. По Уложению иск не свыше рубля решался жребием, а больше рубля присягою...

Для наших предков солнце было божество рождающее — дарующее земле урожаи и наделяющее смертных изобилием, богатством, а следовательно, и счастьем. У славян солнце — синоним счастья, на что указывают следующие выражения: "Взойдет солнышко и на наш двор!", "Померкло мне солнце!", "Закатилось мое счастье!". Как всевидящее око, озирающее небо и землю, Солнце знает все явное и сокровенное, что только совершается в мире. От его взоров ничто не может утаиться. Свет и зрение — обычные метафоры знания, мудрости, а мрак и слепота — невежества, отсутствия всяких сведений...

В любопытной чешской сказке юный герой отправляется за разрешением загадочных вопросов к Солнцу, тогда как, по сербскому преданию, он с тою же целью идет к Судьбе. Солнце названо в этой сказке златовласым дедом Всеведом, а в матери ему дана пряха-судица, которая вечером принимает его на западе и успокаивает на своих коленах; поутру Солнце пробуждается от сна, прощается с матерью и вылетает восточным окном на дневное странствование...

Солнцева мать упоминается во многих сказках, и везде о ней говорится как о вещей пряхе: она дает странствующим героям мудрые советы и на золотой прялке прядет золотую кудель.

Впоследствии, когда нравственные представления стали брать перевес над религиозным натурализмом, идея судьбы отрешилась от стихийных богов, строителей мировой жизни, и обособилась в отдельное, самостоятельное божество. В Малороссии сохранилось такое предание: шел крестьянин по лесу и заблудился. Наступила ночь, вдали заблестел приветливый огонек; крестьянин поспешил на его свет, набрел на ветхую избушку и попросился ночевать. Его приняла бедная старушка и на вопрос гостя: "Кто ты?" — назвалась Судьбою. Еще крестьянин не успел заснуть, как кто-то постучался в окно. "Что?" — спросила Судьба. "Столько-то родилось мальчиков и столько-то девочек, — отвечал неведомый голос, — какая их судьба?" — "Та же, что у меня сегодня!" За окном послышался вздох. Наутро проснулся крестьянин не в бедной избушке, а в богатых палатах: всюду роскошь и золото! И остался он у Судьбы еще на одни сутки. Ночью повторилась прежняя сцена: кто-то постучался в окно и сказал: "Столько-то родилось мальчиков и девочек; какая их судьба?" — "Та же (раздалось в ответ), что у меня сегодня!" Судьба жила попеременно — один день, как нищая, а другой, как богачка, обладающая несметными сокровищами; кто в какой день родился, таково его и счастье. Возвратясь домой, крестьянин нашел, что жена родила ему двух сыновей: одного — в бесталанный день, а другого — в счастливый. Вся жизнь близнецов послужила оправданием той судьбы, которая каждому из них была определена при рождении. Не менее интересна малорусская сказка о двух Долях. Жили два брата — младший в довольстве и счастии, а старший — в бедности. Настало лето. Старший брат нанялся у младшего жать хлеб. Раз приходит он в поле и видит: женщина в нищенском рубище ходит между копнами, выдергивает самые крупные колосья из снопов, полученных старшим братом за работу, и втыкает их в снопы младшего. "Кто ты?" — спросил бедняк. "Я — Доля твоего брата; он спит, а моя обязанность денно и нощно трудиться на него, как на своего господина, с самого рождения его до смерти я ему верная слуга: берегу его от опасностей, лелею его детей, окропляю его поля и огород росою, гоню ему рыбу в бредень, рои пчел — в улья, охраняю от хищного зверя и холю его скотину, привожу к нему купцов, набиваю цену на его товар и дарю его семью здоровьем. Твоя же Доля — белоручка, думает только о песнях и нарядах, и потому ты беден"...

Доля употребляется в народной речи иногда в смысле положительно-счастливой судьбы, а с отрицанием не (недоля) в смысле судьбы несчастливой, печальной. Недоля нередко заменяется выражениями: беда, лихо, напасть, горе и нужда. В народных пословицах, песнях и сказках беда выступает как бы некий демон, как существо живое, самодействующее. Она странствует по белому свету, ищет людей, обреченных несчастию, идет к ним навстречу, гонится за ними: "Беда (горе) ходит не по лесу, а по людям", "Где беда ни шаталась, а к нам пришатилась", "Где беда ни голодала, а к нам на пирушку", "Пришла беда — растворяй ворота!", "Дома ль хозяин? Беда пришла"...

Лихая, горькая, недобрая Доля, по выражению народных песен, рождается вместе с человеком, шаг за шагом следует за ним в продолжение всей жизни и провожает его в самую могилу:

 Ой ты, Горе мое, Горе серое, 
 Лычком связанное, подпоясанное! 
 Уж и где ты, Горе, ни моталося — 
 На меня, бедную, навязалося... 
 Уж я от Горя во чисто поле; 
 Оглянусь я назад — Горе за мной идет, 
 За мной идет, вослед грозит: 
 "Уж я выжну-повыжну все чисто поле, 
 А сыщу я, найду тебя горькую!" 
 Я от Горя во темны леса, 
 Оглянусь я назад — Горе за мной идет, 
 За мной идет, вослед грозит: 
 "Порублю я, посеку все темны леса, 
 А найду я тебя горемычную!" 
 Уж я от Горя к гробовой доске, 
 Оглянусь я назад — Горе за мной идет, 
 С топорешечком, со лопаточкой. 
 Не отрастить дерева суховерхого, 
 Не откормить коня сухопарого... 
 Ай Горе, Горе-Гореваньице! 
 А и лыком Горе подпоясалось, 
 Мочалами ноги изопутаны. 
 А я от Горя в темны леса — 
 А Горе прежде в лес зашел; 
 А я от Горя в почестной пир — 
 А Горе зашел, впереди сидит; 
 Я от Горя на царев кабак — 
 А Горе встречает, уж пиво тащит: 
 Как я наг-то стал — насмеялся он. 

Замечательны обороты: "Горе зашел", "Горе насмеялся"; из них очевидно, что (несмотря на средний грамматический род слова) горе в воззрениях народа доселе не утратило характера одушевленного, демонического существа.

Обувалося Горе в лапти, одевалося в рогозиночки, опоясывалось лыками, приставало к добру молодцу.

 Видит молодец: от Горя деться некуды! 
 Молодец ведь от Горя во чисто поле, 
 Во чисто поле серым заюшком, 
 А за ним Горе вслед идет, 
 Вслед идет, тенета несет, 
 Тенета несет все шелковые: 
 "Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!" 
 Молодец ведь от Горя во быстру реку, 
 Во быстру реку рыбой-щукою, 
 А за ним Горе вслед идет, 
 Вслед идет, невода несет, 
 Невода несет все шелковые: 
 "Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!" 
 Молодец ведь от Горя во огневушку, 
 Во огневушку, да в постелюшку — 
 а Горе в ногах сидит. 

Видит молодец — некуда от Горя спрятаться, как разве в тесовый гроб да в могилушку, а Горе и тут с лопатою:

"Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!" 
 Загребло Горе во могилушку, 
 Во могилушку, во матушку-сыру землю. 

В таких прекрасных поэтических образах, достойных великого художника, представляется народной фантазии горе. Оно доводит бесталанного молодца до кабака и злобно насмехается над его наготою; оно ловит его в расставленные сети и тенета; выживает его с белого света и, являясь с топором и лопатою, сколачивает ему гроб и роет могильную яму. Как третья недобрая парка, разрывающая нить жизни, Горе отождествляется с богинею смерти; эта последняя так же охотится за живущими в мире, опутывает их своими сетями и роет заступом свежие могилы. Сказочным героям удавалось обманывать Смерть и томить ее в тесном заключении; то же предание прилагается и к Горю. В одной деревне жили два мужика, два родных брата: один — бедный, другой — богатый. Богач переехал в город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; не то выпало на долю бедного: иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки — мал мала меньше — плачут, есть просят. С утра до вечера бьется мужик как рыба об лед, а все ничего нет. Пошел к богатому попросить хлеба. Тот заставил его проработать целую неделю и дал за то одну ковригу. "И за то спасибо!" — сказал бедный и хотел было домой идти. "Постой! Приходи-ка завтра ко мне в гости — на именины и жену приводи". — "Эх, братец! Куда мне? К тебе придут купцы в сапогах, в шубах, а я в лаптях да в худеньком зипунишке хожу". — "Ничего, приходи! И тебе будет место". Наутро пришел бедный брат с женою к богатому; поздравили и уселись на лавку. За столом уж много именитых гостей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного брата с его женой и думать забыл — ничем их не потчует. Кончился обед; гости поехали домой пьяные, веселые — шумят, песни поют; а бедный идет назад с пустым брюхом. "Давай-ка, — говорит жене, —и мы запоем песню!" —"Эх ты, дурак! Люди поют оттого, что сладко поели да много выпили; а ты с чего?" — "Ну все-таки у брата на именинах был; как запою, всякий подумает, что и меня угостили". —"Пой, коли хочешь, а я не стану!" Мужик затянул песню, и послышались ему два голоса; он перестал и спрашивает жену: "Это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?" — "И не думала!" — "Так кто же?" — "Не знаю! — сказала баба, — а ну запой — я послушаю". Он опять за песню: поет-то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает: "Это ты, Горе, мне петь подсобляешь?" Горе отозвалось: "Да, хозяин! Это я". Пришел мужик домой, а Горе зовет его в кабак. "Денег нет!" — отвечал бедняк. "Ох ты, мужичок! На что тебе деньги? Вишь, на тебе полушубок надет, а на что он? Скоро лето будет, все равно носить не станешь! Пойдем в кабак, да полушубок побоку..." Мужик и Горе пошлл в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало (с похмелья-то голова болит!) и зовет хозяина винца испить. "Денег нет!" — отвечает мужик. "Да на что нам деньги? Возьми сани да телегу — с нас и довольно!" Нечего делать, не отбиться мужику от Горя; взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вдвоем со своим неотвязным товарищем. Наутро Горе еще больше заохало — зовет мужика опохмелиться; мужик пропил соху и борону... Месяца не прошло, как он все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снес. Горе опять пристает к нему: "Пойдем да пойдем в кабак!" — "Нет, Горе! Воля твоя, а больше тащить нечего". —"Как нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно". Мужик взял сарафан, пропил и думает: "Вот когда чист! Ни кола ни двора, ни на себе, ни на жене!" Поутру проснулось Горе, видит, что с мужика нечего больше взять, и говорит: "Хозяин!" — "Что, Горе?" — "Ступай к соседу, попроси пару волов с телегою". Привел мужик пару волов, сел вместе с Горем на телегу и поехали в чистое поле. "Хозяин! — спрашивает Горе. — Знаешь ли ты на этом поле большой камень?" — "Как не знать!" — "А когда знаешь, поезжай прямо к нему". Приехали. Горе велит мужику поднимать камень; мужик подымает, Горе пособляет; вот подняли, а под камнем яма — полна золотом насыпана. "Ну, что глядишь? — сказывает Горе мужику. — Таскай скорее в телегу". Мужик принялся за работу, все из ямы повыбрал и говорит: "Посмотри-ка, Горе, никак там еще деньги остались?" Горе наклонилось: "Где? Я что-то не вижу!" — "Да вон в углу светятся! Полезай в яму, так увидишь". Горе полезло в яму; только что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем. "Вот эдак-то лучше будет! — сказал мужик. — Не то коли взять тебя с собою, так ты, Горе горемычное, хоть не скоро, а все же пропьешь и эти деньги!" Воротился мужик на деревню, купил лесу, выстроил большие хоромы и зажил вдвое богаче своего брата. Случилось позвать ему брата на именины; уподчивал его и медами, и винами. Спрашивает тот, откуда ему досталось такое добро? Мужик рассказал все по чистой совести. Завистно стало богатому: дай, думает, поеду в чистое поле, подыму камень да выпущу Горе; пусть оно дотла разорит брата! Погнал в поле, своротил камень в сторону и только нагнулся посмотреть в яму, а уж Горе выскочило и уселось ему на шею: "А, — кричит, — ты хотел меня уморить! Теперь от тебя ни за что не отстану". — "Это мой брат засадил тебя, а я пришел тебя выпустить!" — "Нет, врешь! Раз обманул, в другой не проведешь!" Крепко насело Горе богатому купцу на шею; привез он его домой, и с той поры пошло у него все хозяйство вкривь да вкось. Горе уж с утра за свое принимается, каждый день зовет опохмелиться; много добра в кабак ушло! В основе сообщенных нами преданий кроется мысль, что Доля и Недоля — не просто олицетворения отвлеченных понятий, не имеющие объективного бытия, а напротив — живые мифические лица, тождественные девам судьбы (рожаницам). До сих пор необразованному люду еще мало доступно понятие о счастье и несчастье как о необходимом последствии тех обстоятельств, в какие ставят человека борьба житейских интересов и его собственные наклонности: предприимчивость, ловкость, догадливость, трудолюбие или апатия, нерасчетливость, лень и так далее. Как болезненные припадки и страдания заставляют простолюдина предполагать удары, наносимые ему демоном, так точно счастье и несчастье, по народному убеждению, обуславливаются добрыми или недобрыми действиями сверхъестественных существ. Доля и Недоля действуют по собственным расчетам, независимо от воли и намерений человека, которому они принадлежат: счастливый вовсе не работает — и живет в довольстве, потому что за него трудится его Доля. Когда Доля покидает своего клиента, перестает на него работать — он впадает в нищету. Несчастный страдает, испытывает всевозможные лишения, потому что Доля его предается сну, праздности или гульбе, бражничает, веселится и не хочет знать никакого труда. Наоборот, деятельность Недоли постоянно направлена во вред человеку; пока она бодрствует — беда следует за бедою, и только тогда становится легче бесталанному, когда засыпает его Недоля: "Коли спит Лихо, не буди ж его".

Особенно важны для ученого исследователя предания о злыднях, соответствующих Горю, Лиху и Недоле сказочного эпоса. Злыднями называются в Малороссии маленькие существа неопределенных образов; где они поселятся, тому дому грозит большое зло: как бы ни было велико богатство хозяина, оно быстро сгинет и на место довольства наступит страшная нищета. Существует клятва: "Най (нехай) го злидни побъють!" У белорусов сохранилась пословица: "Впросилися злыдни на три дни, а в три годы не выживешь!" Своим крохотным ростом и неугомонным характером они напоминают домовых карликов (злых эльфов, кобольдов, кикимор) и тем самым дают новое свидетельство о древнейшей связи мифических олицетворений судьбы и смерти с духами стихийными, грозовыми. Подобно марам, злыдни, поселяясь в домах, живут невидимками и непременно за печкою; то же рассказывается о Горе, Нужде и Кручине. И мары, и злыдни странствуют по свету и располагаются на житье обществами; точно так же, по свидетельству народных поговорок, "беда не приходит одна", "беды вереницами ходят". Как злой кобольд или мар, Горе наседает на спину бедняка; в одной из сказок Горе похваляется, что нет такой щели, куда бы не могло оно спрятаться, и в подтверждение слов своих влезает в ступицу колеса; по другому рассказу, Нужда ночует в корчаге: ясно, что народному воображению они представляются малютками, карлами. Но есть и другие черты, роднящие их со стихийными духами. Так, великорусская песня наделяет Горе чудесною способностью превращений; изображая бегство удалого добра молодца от неустанно преследующего Горя, она живописует следующую поэтическую картину:

 Повернулся добрый молодец ясным соколом, 
 Поднимался выше леса под самые облаки, 
 А Горюшко вслед черным вороном 
 И кричит громким голосом: 
 "Не на час я к тебе Горе привязалося!" 
 Падет добрый молодец серым волком, 
 Стал добрый молодец серым волком доскакивать, 
 А Горюшко вслед собакою. 

В одном из многих вариантов сказки о двух братьях, счастливом и бессчастном, Доля является в образе мыши, что стоит в несомненной связи с представлением души-эльфа (пената, оберегающего семейное счастье и богатство) этим шаловливым зверьком. Почти у всех индоевропейских народов сохраняется предание о Ветре, который за развеянную им у бедного крестьянина муку дарит ему желанные (счастливые) вещи. Те же самые диковинки получает сказочный герой и от своей Доли. Жили-были два брата: старший — богатый да злой, меньший — работящий, добрый да бедный. Что ни делал бедняк, все ему не удавалось. Вот он вздумал и пошел искать свою Долю; долго ли, коротко ли — нашел ее в поле: лежит себе Доля, прохлаждается! Стал ее бить плетью, а сам приговаривает: "Ах ты, Доля ленивая! у других людей Доли ночь не спят, все для своих хозяев труждаются; а ты и днем ничего не делаешь. По твоей милости мне скоро и с женой и с детками с голоду умирать придется!" — "Полно, перестань драться! — отвечает ему Доля. — Вот тебе лубочный кузовок — только раскрой, будет что и попить и поесть тебе". Мужик пришел домой, раскрыл кузовок, а там — чего только душа желает! Старший брат прослышал про то, пришел и отнял у него диковинку силою. Отправился бедняк опять к Доле; она ему дала золотой кузовок. Вышел он на дорогу, не стал долго раздумывать — тотчас же открыл золотой кузовок: как выскочат оттуда молодцы с дубинками и давай его бить! Больно прибили и спрятались в кузов. "Ну, думает мужик, этот кузовок не накормит, не напоит, а больше здоровья отымет! Не хочу его и брать-то с собою!" Бросил золотой кузов на землю и пустился в путь; прошел с версту, оглянулся назад, а кузов у него за плечами висит. Испугался мужик, сбросил его долой и побежал во всю прыть; бежит, ажио задыхается! Оглянулся назад — а кузов опять за плечами... Нечего делать, принес его домой. Старший брат польстился на золотой кузовок, пришел меняться: "Я тебе, — говорит, — отдам лубочный кузовок, а ты подавай сюда золотой". Поменялся, да потом долго-долго помнил эту неудачную мену. Первый кузовок соответствует скатерти-самобранке, а второй — кнуту-самобою (метафоры дождевой тучи, поящей и насыщающей мать-сыру землю, и Перуновой плети — молнии). Эти диковинки, принадлежащие богу ветров и бурных гроз, в настоящем рассказе принимаются в значении тех даров счастья, какими наделяют смертных вещие девы судьбы. В одной из лубочных сказок невидимка-Кручина (Горе), выскочив из-за печки, отымает у бедного старика последнюю краюху хлеба, а потом дарит ему утку, несущую золотые яйца...

Возвращаемся к злыдням; в народной сказке они играют ту же роль, что и Горе. Было два брата: убогий и богатый. Убогий наловил рыбы и понес на поклон богатому в день его именин. "Славная рыба! — сказал тот. — Спасибо, брат, спасибо!" — и только; не дал ничего ему на бедность и даже к себе не позвал. Сгрустнулось убогому, повесил он голову и пошел со двора. На дороге повстречался ему старичок: "Что ты, детинушка, такой невеселый?" Бедняк рассказал свое горе. "Что ж, — сказал старик, — спасибо — дело великое! Продай мне его". — "Как же продать-то его? Бери, пожалуй, даром!" — "Так спасибо мое!" — молвил старик, сунул ему мошну в руки — и с глаз пропал. Мужик посмотрел — полна мошна золота, радехонек воротился к жене, купил себе новый дом и живо перебрался на новоселье, а старую избушку запер, заколотил наглухо. Как-то разговорился он с женою про свое прежнее убожество. "Неладно, Иван, — говорит баба, — что мы покинули в старой избушке свои жернова; ведь они нас кормили при бедности, а теперь как ненадобны стали — мы и забыли про них!" — "Правда твоя!" — отвечал Иван и поехал за жерновами. Приехал — покинутое жилье полынью поросло, и слышатся ему голоса из ветхой избушки: "Злодей Иван! Стал богат — нас покинул, запер тут на долгую муку". — "Да вы кто такие? — спрашивает Иван. — Я вас совсем не знаю". — "Не знаешь! Видно, забыл нашу верную службу: мы твои злыдни!" — "Бог с вами! Мне вас не надо!" — "Нет, уж мы от тебя не отстанем!" — "Постойте же!" —¦ думает Иван и говорит вслух: "Хорошо, я возьму вас, только с тем уговором, чтобы вы донесли жернова на своих плечах". Припутал к ним тяжелые жернова и заставил идти впереди себя. Надо было переходить через глубокую реку по мосту: мужик собрался с силою, да как толканет — и пошли злыдни как ключ ко дну. Окончание этой сказки — то же самое, что и выше приведенной про Горе горемычное...

В сербских приповедках Караджича напечатан превосходный рассказ о Судьбе и двух Долях, дополняющий некоторыми любопытными подробностями предания нашего сказочного эпоса. Жили вместе, сообща двое братьев: один — работящий, а другой — беспечный и ленивый. "Что мне на брата трудиться!" — думает работящий — и вот они разделились. У работящего все пошло не впрок, на убытки; а ленивый богатеет себе, да и только. Идет однажды бессчастный и видит на ливаде стадо овец, пастуха нет, а заместо него сидит прекрасная девица и прядет золотую нитку. "Чьи это овцы и кто ты сама?" — "Я — Доля твоего брата, и овцы ему принадлежат". — "А где ж моя Доля?" — "Далеко от тебя! Ступай поищи ее". Бессчастный зашел к брату, и тот, видя его боса и нага, сжалился и подарил ему постолы (Постолы — самодельная обувь из сыромятной кожи.). Повесив на спину торбу и взяв в руки палку, бедняк отправился искать свою Долю; шел-шел и попал в лес, смотрит — под одним дубом спит седая старуха. Он размахнулся палкою и ударил ее по заду. "Моли бога, что я спала! — сказала старуха, открывая глаза. — А то не добыть бы тебе и постолов!" — "Что так?" — "Да я — твоя Доля!" Вслед за этим посыпались на нее удары: "Если ты — моя Доля, то убей тебя бог! Кто мне дал тебя убогую?" — "Судьба", — отвечала Доля. Бедняк отправляется искать Судьбу; встречные на пути, расспросив, куда он идет, умоляют его разведать о своей участи... Наконец странник является к Судьбе; в то время она жила богато, весело, в большом дворце, но потом с каждым днем становилась все бедней и беднее, а дом ее меньше и печальнее; каждую ночь Судьба назначала младенцам, народившимся в продолжение суток, точно такую же долю, какою пользовалась сама в истекший день. На расспросы пришельца она сказала ему: "Ты родился в сиротинскую ночь — такова и доля твоя!" — и посоветовала ему взять к себе братнину дочь Милицу, рожденную в счастливый час, и все, что бы ни приобрел он, — не называть своим, а Милициным. Бессчастный последовал этому мудрому совету и с той поры стал жить в довольстве. Раз как-то был он на ниве, на которой уродилось славное жито; проходил мимо путник и спросил: "Чье это жито?" Хозяин в забывчивости отвечал: "Мое!" — в тот же миг вспыхнула его нива. Увидя огонь, бросился он догонять прохожего: "Постой, брате! Это жито не мое, а моей племянницы Милицы". И как только вымолвил эти слова — тотчас пожар затих и погас...